И я решил начать все Сначала.
— Родная, давай съездим в горы… — обратился я к жене неестественным, чрезмерно бодрым, дрожащим голосом провинившегося.
— Ну… — посмотрела она на меня недоверчиво. Даже не недоверчиво, а, скорее, с досадой. Женщины, господи, это древние кошки — им известно все, а если не все, то в самом скором времени они узнают то, что пока от них скрыто. Так вот, жена посмотрела на меня с досадой. «Что, — как будто хотела сказать мне она, — что ты строишь из себя раскаявшегося, исправившегося или еще кого-то. Я-то тебя знаю, — хотела сказать мне она, — но ничего, если будешь себя хорошо вести, я сделаю вид, что тебе верю. Так уж и быть».
Однако я понимал, что для нее любовь провинившегося мужа — не секрет, кроме того, она была очень напугана. Очень, очень напугана. Милая, нежная и столько всего выстрадавшая женщина, она искренне страдала. И боялась одиночества, боялась быть брошенной. И в глубине своего трепещущего сердца надеялась, что добро вернется в нашу совместную жизнь. Н-да, надеялась.
— Хочешь, поедем… — оживился я, — поедем на Витошу[26]? Съездим, как раньше? Ты, я и ребенок?..
— Ну… — немного мягче сказала она, — а ты уверен? Даже после того, что произошло поза… позавчера?
— Ox! — выдохнул, нет, почти прокричал я, и мои глаза налились слезами. Я стал особенно слезливым с тех пор, как наделал столько плохих дел в жизни. Как будто я вырабатывал яд, и часть его должна была вытечь из глаз. А если честно, я просто боролся за любовь. Просто не хотел, чтобы она была разделена. Да, мне хотелось жить с двумя женщинами одновременно. Но это явно было невозможно, и я плакал. И каждый день умирал от тоски и угрызений совести. — Ох! Милая, я знаю, это было ужасно!.. Но давай, давай попробуем, попытаемся… Давай постараемся все забыть… Просто давай об этом не думать и жить дальше… Как прежде.
— Ну да, конечно! — очень горько рассмеялась она. — Мы просто будем жить по-прежнему! Только… Не выйдет!
— Не по-прежнему, но будем жить! Мы стали, должны были стать мудрее от того, что произошло! — меня била дрожь, и из горла с трудом исходили вздохи, будто я болел дифтерией и давился ее смертоносной коричневой пленкой.
— Ты мне сделал очень больно. От таких вещей мудрее не становятся… — неожиданно четко и ясно сказала моя жена. Она смотрела на меня своими синими, как небо над нами, глазами, и излучала суровую мудрость. Мудрость и теплоту. — Такие вещи только отравляют жизнь. Мы уже никогда не сможем просто жить! — и она замолчала на целую вечность, но потом все же уточнила, — жить, как раньше.
— Ну и ладно, не сможем как раньше, но все же мы будем жить! — крикнул я, от волнения не отдавая себя отчет в том, что несу. Вдруг что-то с ужасной силой ужалило меня прямо в сердце. Да, это была мысль, что я совершаю страшную глупость. Непоправимую глупость! Ведь я хотел жить с Ив. А если я пойду к ней завтра и скажу: «Я решил вернуться к жене, мы больше никогда с тобой не увидимся?!» Если бы мне пришлось это сделать, я бы умер. Она, наверняка, тоже. Или бы я убил ее. Чтобы она не осталась жить после меня. Без меня.
Только что я произнес ужасные, убийственные слова. И их было не вернуть.
Через час мы брели по белой и тихой дорожке над предгорным районом Симеоново. Под ногами хрустело. Наша маленькая Куки неуверенно ступала по еще не совсем утоптанному снегу. Мы с женой шли молча. А наша проблема росла и становилась размером с вселенную.
Когда люди хотят быть вместе, Священная Природа становится их союзником и вымывает мелкие и крупные проблемы, которые их разделяют. Вымывает их, как грязь. Трудности и чистый воздух оздоравливают больной организм расшатанных семейных отношений. Но когда то самое чудо, которое соединяет людей, исчезает, тогда Природа еще яснее очерчивает проблемы. И они устрашающе раздуваются, как труп, долго пролежавший под водой.
Мы брели по дорожке и молчали. Я думал об Ив. Мое горло сжималось, мне так ее не хватало. Как будто я ее бросил, бросил ради своей законной жены. Ха. Настоящий кошмар.
— Ой! — пискнула Куки.
— Ты что, куколка? — вздрогнул я и освободился от гипнотических размышлений. Куки подняла ручки вверх и испуганно махала то одной, то другой над головой.
— Мука! — крикнула Куки, собираясь заплакать.
— Ну что ты, малышка, ну какая муха зимой? — Обняла ее моя жена и присела перед ней на корточки, озадаченная и грустная.
— Мука, мука! — опять крикнула Куки, и в ее голосе я уловил как требовательные, так и безнадежные, несчастные нотки.
— Маленькая моя, тут нет мух… — сказал я, бессильно наклонившись над ней. Я был беспомощен.
— Мука, му-ка! — выкрикнула Куки, а потом тихо расплакалась. От отчаяния.
Такой плач не должен существовать в мире, — сказал я себе и подумал, — сейчас я от него умру.
— Пошли домой! — тихим голосом, с горечью сказала жена.
И мы пошли. Я шел последним. Пять шагов отделяло меня от жены, которая несла маленький и невероятно печальный комочек — нашу девочку. И мне казалось, что всю дорогу она тихо-тихо повторяла: «Ничего не получится. Ничего, ничего, ничего».
Дед Сыйко
Величайшие события — это не самые шумные,
а самые тихие часы наши.
Не вокруг тех, кто измышляет новый шум,
а вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир;
неслышно вращается он.
Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»[27] Да, мой дед Сыйко должен был поступить на лечение в Больницу. Ему было девяносто восемь и уже три года, как он стал терять память.
В последнее время дед никого не узнавал. В психиатрии известно, что атеросклеротическая деменция в начальной стадии резко обостряет черты человеческого характера. Дедушка был властным, а стал гротескно деспотичным. Очень вспыльчивым и раздражительным.
А поскольку в каждый отдельный миг своего существования он совершенно не помнил, где находится, то стал теряться даже на коротком пути из комнаты в кухню. Несколько лет назад они с бабушкой переехали в квартиру моих родителей, и за ним ухаживала моя мама. Деменция делала деда неподдающимся уходу. И я с грустью сознавал, что моей матери трудно наблюдать, как ее некогда мудрый отец тупо бродит туда-сюда.
Ужасную неразбериху вносила в нашу семейную жизнь моя собственная любовь и делала меня безответственным отцом.
Семья, как мне казалось тогда, — это зло, которое приковывало меня цепью к целой куче несвобод. Приковывало к моим родственникам, родителям, к нелюбимой работе, к обществу обычных, ничем не примечательных людей.
