Морщась от боли, Джори попытался подняться. Теперь он выглядел вовсе не красиво и не изящно. Такой же неуклюжий, как я. Он закричал:
– Ты дурак, Барт! Полный идиот!
Я схватил камень, лежащий у меня под ногами.
– Барт! Не смей! – закричала мама.
– Скверный мальчишка! Только попробуй брось! – взвизгнула Эмма.
Я взвился и бросился на Эмму с кулаками.
– Прекрати называть меня скверным! – орал я. – Я не скверный! Я хороший, хороший!
Мама подбежала, схватила меня в охапку и повалила.
– Никогда не смей бросаться камнями или бить женщину, слышишь! – кричала она, прижимая меня к земле.
В мозгу у меня стояла красная злоба: мама сейчас была для меня олицетворением всех женщин, заманивающих, соблазняющих, обольщающих. Особенно ее полуобнаженное тело со всеми его изгибами вызывало во мне ярость. Малькольм хорошо знал эту ярость, он писал о том, как бы он хотел сделать женские груди плоскими, смять их. Я вообразил себя Малькольмом, и глаза мои стали такими, что мама задрожала.
– Барт, что с тобой такое? Ты не соображаешь, что делаешь, что говоришь. Ты стал непохож на себя.
Я обнажил зубы, будто пытаясь укусить ее, – и в самом деле попробовал укусить. Она несколько раз ударила меня по лицу, пока я не начал плакать.
– Ступай на чердак и оставайся там, Барт Шеффилд, пока я не решу, как с тобой поступить!
Я боялся чердака. Усевшись там на одну из маленьких кроватей, я стал ждать ее. Никогда еще она не била меня. До этих пощечин она всего несколько раз шлепала меня – и это за всю жизнь. А теперь она поступает так, как поступали с маленьким Малькольмом. Теперь я был на самом деле как Малькольм.
Дверь скрипнула, и я услышал, как она взбирается по узким шатким ступеням. Рот ее был сжат в угрюмую складку, и она будто заставляла себя глядеть мне в глаза. Никогда не думал, что она бывает такой злой.
– Снимай штаны, Барт.
– Нет!
– Делай, как я говорю, или твое наказание будет гораздо хуже!
– Нет. Ты не смеешь бить меня! Попробуй только тронь, и я дождусь, когда ты будешь в балетной школе, вот тогда посмотришь, что я сделаю с Синди! Эмма не сможет мне помешать. Я убегу, пока она будет соображать, что делать. А полиция не заберет меня, потому что я несовершеннолетний!
– Ну, Барт, это уж слишком.
– Но это еще не все, что я сделаю, если ты тронешь меня!
Она растерялась. Не смеет прикоснуться ко мне. Подняла тонкие бледные руки к горлу и прошептала:
– О боже… Надо было мне знать, что ребенок, зачатый таким образом, обернется против меня… Барт, мне очень жаль, что твой сын такой монстр…
Монстр? Это я – монстр?
Нет, это она – монстр! Она делала со мной то же самое, что мать Малькольма сделала с ним. Запирает на чердаке… Я ненавидел ее теперь так же сильно, как раньше – любил.
Я закричал:
– Ненавижу тебя, мама! Хочу, чтобы ты умерла!
Тогда она отвернулась со слезами на глазах и убежала.
Но все-таки остановилась, чтобы запереть меня в этом темном, затхлом месте, которое я ненавидел и боялся. Ну что ж, стану сильным, как Малькольм, и таким же безжалостным. Она за это заплатит. Я заставлю ее заплатить. Я ведь просто хотел, чтобы она снова была хорошей и чтобы любила меня чуть больше, чем Синди и Джори. Я заплакал. Но все еще будет по-моему.
Придя домой, папа узнал о происшедшем и отлупил меня ремнем. Мне понравилось, что он не обращал внимания на мои просьбы и извинения.
– Ну что, больно? – спросил он, когда я натянул штаны.
– Не-а, – улыбнулся я. – Чтобы сделать мне больно, надо повредить мне кости, но тогда полиция бросит тебя в тюрьму за истязание ребенка.
Папа поглядел мне в глаза холодно и жестко.
– Ты думаешь, что мы мягкие, добрые родители, и чувствуешь себя безнаказанным? – произнес он, как всегда, спокойно. – Ты думаешь, что, пока ты несовершеннолетний, на тебя нет управы, но ты ошибаешься, Барт. Мы все живем в цивилизованной стране, где люди должны подчиняться законам. Никто не смеет преступить закон безнаказанно, даже президент. А самое тяжелое наказание для непослушных детей – запереть их, чтобы они не могли свободно гулять и играть.
Я молчал. Папа продолжил:
– Мы с мамой решили, что терпеть твое поведение больше нельзя. Поэтому, как только я договорюсь, ты поедешь на прием к психиатру. Если ты и тогда будешь упорствовать, мы оставим тебя на попечении врачей, которые найдут способ заставить тебя вести себя как нормальный человек.
– Вы не можете! – закричал я, напуганный тем, что меня запрут в сумасшедшем доме навеки. – Я убью самого себя!
Папа строго посмотрел на меня:
– Не убьешь. И не думай, что ты умнее нас с мамой. Мы с твоей мамой противостояли и не таким, как ты, десятилетний дерзкий ребенок. Помни это.
А вечером, когда я лежал в постели, я услышал, как мама с папой кричат друг на друга. Кричат так, как я еще ни разу в жизни не слышал.
– Как тебе пришла в голову мысль послать Барта на чердак, Кэтрин?! Неужели ты не понимаешь? Неужели нельзя было приказать ему оставаться до моего прихода в своей комнате?
– Нет! Это не наказание. Он любит свою комнату. У него в комнате есть все, что нужно для удовольствия. А вот чердак – это не удовольствие. Я сделала то, что была обязана.
– Обязана? Кэти, ты что, не понимаешь, чьими словами ты сейчас говоришь?
– Ну что ж, – ледяным голосом проговорила мама, – разве я не предупреждала тебя: я – сука, которая всегда заботится только о себе.
* * *
Они повезли меня к врачу на следующий же день. Посадили там в кресло и приказали ждать. Нас позвали. Мама с папой вошли со мной. За столом сидела женщина. Выбрали бы, по крайней мере, мужчину. Я сразу возненавидел ее за то, что ее волосы были такие же черные и блестящие, как у мадам Мариши на старой фотографии. Ее белая блузка вздымалась на груди так сильно, что я отвернулся, чтобы не видеть.
– Доктор Шеффилд, вы с женой можете подождать за дверями, мы с вами поговорим позже.
Я с тоской глядел вслед уходящим родителям. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как тогда, когда мы остались с ней наедине и она посмотрела мне в глаза своими добрыми глазами, скрывающими темные мысли.
– Тебе бы не хотелось быть здесь, правда? – спросила она.
Я ничего не ответил.
– Мое имя – доктор Мэри Оберман.
Ну и что?
– Посмотри, здесь на столе есть игрушки… может быть, ты что-то выберешь?
Игрушки… я же не младенец.
Я метнул на нее взгляд. Она отвернулась, и я понял, что она почувствовала неловкость.
