Вопросник, первоначально составленный Хазаном и Шейвером[46] (1987), широко использовался для определения стилей привязанности. Для того чтобы удостовериться, с каким типом мы имеем дело, респондентов попросили сообщить, какое из трех последующих утверждений они могут больше всего отнести к себе:
1. «Я хочу эмоционально близких отношений, но часто сталкиваюсь с тем, что другие люди разочаровывают или ведут себя жалко без особых причин. Меня тревожит, что мне причинят боль, если я позволю себе близость с другими. Я не против того, чтобы проводить время в компании с самим собой». (Уклоняющаяся привязанность.)
2. «Я хочу эмоциональной интимности с другими, но часто сталкиваюсь с их нежеланием становиться настолько близкими, насколько мне хотелось бы. Меня тревожит, что другие не ценят меня настолько, насколько я ценю их. Это способно вызвать во мне чувство большого огорчения и раздражения». (Тревожная привязанность.)
3. «Мне относительно легко стать эмоционально близким с другими. Я удобно себя чувствую, будучи зависим от других или когда они зависят от меня. Меня не тревожит, если я остаюсь в одиночестве или другие не принимают меня». (Надежная привязанность.)
Сами по себе ярлыки, разумеется, лишены привлекательности. Довольно чувствительный удар по собственному «я» – вынужденно представить себя не неким персонажем с характером, имеющим бесконечное число оттенков, которые любой романист с трудом уловил бы на восьмистах страницах, а довольно обыкновенным типом, который легко укладывается в параметры нескольких абзацев в учебном пособии по психоаналитике. Термины «уклоняющаяся» и «тревожная» личности вряд ли типичны для повести о любви, зато, если воспринимать значение «романтическое» как «способствующее развитию любви», то они оказываются важнее самых сентиментальных слов, на которые когда-либо наталкивались Кирстен с Рабихом, ведь они дали им возможность постичь паттерны, что вели разрушительную работу в отношениях между ними каждый день их супружеской жизни.
Они пришли к уважительной оценке необычного психотерапевтического дипломатического обходного канала передачи сведений, который сделал для них возможным новый способ ведения разговора, прибежища, где они еженедельно могли признаваться в том, что охвачены яростью или печалью, под благожелательным надзором арбитра, который гарантированно сдерживает реакцию другого достаточно долго, чтобы обеспечить необходимую меру понимания и, наверное, сочувствия. Тысячелетия спотыкающихся шагов к цивилизации наконец-то привели к собранию, в котором два человека могли досконально обсудить, насколько ненавистен был один из них другому в таких вопросах, как накрыть на стол, или сказать что-то на вечеринке, или организовать выходные, причем без позволения ни одной из сторон уходить, кипя от негодования, или изрыгать ругань. Психотерапия, заключают Кирстен с Рабихом, в некотором смысле величайшее изобретение века. Разговоры, которые они ведут в присутствии миссис Фейербейрн, начинают приобретать окраску их бесед друг с другом дома. Они начинают перенимать доброжелательный, рассудительный тон консультанта. «А что Джоанна (имя, которое они никогда не употребляют в ее присутствии) скажет?» – этот вопрос становится ритуальным, игровым между ними – во многом схоже с тем, как католики, возможно, хоть раз попытались представить реакцию Иисуса на уготованные жизнью испытания. «Если ты и дальше будешь раздражаться на меня, я кончу тем, что стану «уклоняющейся», – урезонивает Кирстен Рабиха в ответ на его ведущую в тупик выходку. Они по-прежнему шутят про психотерапию, но уже не на ее счет. И поэтому жаль, что благие озарения по поводу предлагаемого в кабинете консультанта не проливают свет в потемках общей культуры. Их разговоры – своего рода маленькая лаборатория взросления в мире, ослепленном представлением о любви как об инстинкте или чувстве, недоступном изучению. То, что кабинет миссис Фейербейрн приткнулся где-то в выси ступенек доходного дома, выглядит как символ природы ее профессии. Она поборница истины, с какой теперь близко знакомы Рабих с Кирстен, только они знают: как то ни прискорбно, но эта истина скорее всего пропадет в окружающем шуме, истина о том, что любовь – это умение, а не одно лишь исступление.
Зрелость
Всю зиму Рабих работает над проектами для гимназии. Он десяток раз встречается с членами местного образовательного органа, отвечающими за ввод здания в эксплуатацию. По задумке архитектора, оно должно стать исключительным: с системой световых люков, от которых внутри будет ярко даже в самые пасмурные дни. Выражаясь профессиональным языком, здание могло бы стать началом существенного продвижения в карьере архитектора. А потом, уже весной, ему позвонят, и кто-то тем напористым тоном, к какому прибегают люди, чувствующие себя настолько виноватыми, что бросаются в атаку, резко сообщает: проект отклонен – и было решено согласиться с иным практическим воплощением, предложенным специалистами с бо́льшим опытом. Вот тогда-то и началась бессонница.
Бессонница может, если продолжается неделями, стать адом. Однако в малых дозах: ночка тут, ночка там – она не требует лечения. Может даже и пользой обернуться – помочь разрешить кое-какие основные невзгоды души. Важнейшие озарения, которые нам нужно передать самим себе, зачастую приходят только ночью, как звон колоколов церкви большого города, которым приходится дожидаться темноты, чтобы их стало слышно.
Днем долг обязывает его быть почтительным к другим. В одиночку, у себя в норе-кабинетике, после полуночи, он может вернуться к более значительному, более личному долгу. Происходящее в его мыслях, без сомнения, показалось бы жутью Кирстен, Эстер и Уильяму. Им нужно, чтобы он вел себя определенным образом, и он не хочет подводить их или пугать странностью своего восприятия: у семьи есть право на пользу от его предсказуемости. Но сейчас его внимание отдается другим внутренним требованиям. Бессонница – это месть его разума за все хитроумные мысли, которых он тщательно избегал в дневное время.
Обычная жизнь вознаграждает практический, не обращенный внутрь себя взгляд. Слишком мало времени и слишком много страха для чего-то еще. Мы позволяем себе руководствоваться инстинктом самосохранения: гоним себя вперед, отвечаем ударом на удар, когда бьют, перекладываем вину на других, придерживаем сбивчивые вопросы и близко привязываемся к лестному образу того, куда стремимся. У нас мало выбора, кроме как непреклонно стоять за самих себя.
Только в те редкие моменты, когда звезды гаснут и ничего больше от нас не потребуется до самого рассвета, мы можем ослабить хватку на нашем эго ради более честной и менее ограниченной перспективы.
На уже знакомые факты он смотрит по-новому: он трус, мечтатель, неверный муж и чересчур властный, прилипчивый отец. Жизнь его держится на ниточке. Больше половины его карьеры позади, а не достиг он почти ничего в сравнении с надеждами, которые на него некогда возлагались.
