В вагон пробрался двухметровый Птаха! Он в «Воднике» велик и знаменит, на льду финтит и бьёт, не зная страха, но в давке он имеет жалкий вид.
А это кто – пижон в кашне шляпе? На яхте – европейский чемпион! Он галсами лавирует в регате, – в трамвае – беспощадно стиснут он.
Шестидесятых вольных знаменитость, свой сакс подняв над рыжей головой, солист, но растерявший всю солидность, стоит Вован, залюбленный толпой.
Отец родной для молодых актёров, а для кого-то попросту Витёк, как подобает супер-режиссёру, трамвая нравы наблюдает впрок.
Перебегают путь «Лесные братья» – студенты-лохмачи без тормозов. Для них ничто – научные понятия, для них наука – музыка Битлов.
С подножки скромным синеньким платочком всем машет Миля – песенно смела. Шизофрения в жизни ставит точку, но Миля очень милая была…
Он пережил салюты интервентов, разгром церквей, обрывы проводов, пожар на Смольном, смертные наветы лихих зубодробительных годов.
Он тыловую показал сноровку, когда в войну, носясь из края в край, забыв про сон и светомаскировку, искрил в ночи – Архангельский трамвай!..
И вот погиб, сражён расчётом голым. И вот убит – не пулей, не штыком, – бездушным канцелярским дыроколом, чиновничьим предательским пером!
Пришёл конец трамвайной звонкой славе. Двадцатый век остался не у дел, – по Млечному пути, по звёздной лаве трамвай куда-то в вечность улетел.
Там гаснут искры, рельсы тяжко стонут. На окнах иней в палец толщиной… Сновали по Архангельску вагоны, гремели взад-вперёд по кольцевой!..
Звонок с верёвочкой, то вбок, то с горочки, на остановочках народ – в навал.
Вагончик маленький, кондуктор в валенках билет на счастье всем отрывал…
Марья
1
Был конец мая. Весна стояла неоглядная, слегка зеленоватая в лесах, по самому низу – бурая, а на глинистых полевых дорогах – непролазная.
По одному из таких гиблых верхнетоемских просёлков пробирался вишневый «форд» с архангельскими номерами. Машина хватала грязь передними колёсами; подыхала, садясь брюхом на колдобины; скалилась клавишами синтезатора в заднем окне; дымя и стеная, докапывалась до твёрдого.
Водитель незнакомым себе, каким-то первобытным голосом вопил в страхе от неминуемой просадки машины, в ужасе вскидывал брови поверх золотой оправы очков, бил кулаком в руль, в педаль газа, в доску приборов. На его впалых небритых щеках, в коротком «ёжике» на темени сидело множество глиняных пулек, полученных из-под колёс при открывании дверей на ходу.
Ноги до колен были в грязи. Глина скрипела на зубах. Он отплёвывался и орал ещё и для облегчения боли, скопившейся в нём за эту зиму в городе.
Позади осталось тяжкое время развода, когда жена выбила наконец из него проклятья, вывалилась вся ненависть к ней, вскрылся нарыв, стало легко, счастливо, но потом был суд, когда «Галька» лгала на него прилюдно, а три бабы-судьи, железобетонные законницы, солидарно шипели и с любопытством рассматривали рок-звезду вблизи. Уламывали, чтобы он, Боев Дмитрий Михайлович, забрал заявление, подло отложили решение на полгода, сделали его скитальцем по квартирам друзей. Вдобавок, вернувшись на этой неделе с гастролей по югу области, по наивной провинции, с ничтожными сборами, он рассорился с группой, выгнал двоих. Клавишник запил ещё в поезде, приходилось отрабатывать концерты без него, не до каскадов было, не до выходов в зал к фанатам. Боев терял привычный образ воинственного лидера «ДМБ», публика чувствовала это, прощала в первый и в последний раз. Преследовали поломки аппаратуры. В Котласе отказал усилитель, вырубился микрофон на микшере. Надоели старые затасканные шлягеры. Тошнило, когда требовали из зала: «Губу!», написанную им ещё лет пять назад в ответ на известную «Самоволочку». Таким тупым поклонникам он ставил со сцены условие: «Если сейчас пою „Губу”, то сразу сваливаю». Обидно было, что толпа знать не хотела его новых песен, не пробивали они её. Он чувствовал – требовалось начать заново. Потому, бросив всё в городе, решил пожить в своём углу – в дедовском доме, пустующем после смерти стариков.
С ним ехало всё его имущество: замшевый полушубок валялся на днище машины вместе с новыми сплющенными кирзовыми сапогами сорок пятого размера, в багажнике – чемодан с одеждой и несколько тысяч наличными в кармане армейского жилета-выкладки на голом сильном теле. Сзади, на сиденьи, поскрипывали друг о дружку тугие целлофановые упаковки с пивом. Перекатывались по сиденью розовые окомёлыши с ветчиной. Коричневые колбасные дубинки. И пять буханок бородинского хлеба.
– Давай, давай, поехала-а-а!.. – изо всех сил уперевшись ногами и руками в железо машины, кричал Боев.
На песчаном взгорке, схватившись за сухое, «форд» мигом взлетел в сосновый лес и помчался высокой плотной дорогой.
За ручьём росла сосна с загнутой почти под прямым углом вершиной. «Поклонная», как называли её в деревне. Не сбавляя хода, Боев кивнул ей ответно и уже вполне узнаваемым густым голосом, с нутряной прокуренной натреснутостью, произнёс:
– Здравствуй, милая!
В конце лесного тоннеля белел угол шиферной крыши. Он поехал медленно, высунувшись из окошка. Здесь, на открытом пространстве деревни, его странно озадачили неизъяснимые полутона весны. В знакомом, родном месте открывался невиданный мир: сиреневый осинник, ржа молодого черёмухового листа, молочная зелень берёзы, чернь ели, завалы прошлогодней рыжей травы, умерщвлённой сперва зачумлённым, сбежавшим от земли мужиком, потом раздавленной тяжестью множества зим.
Но особенно поразило Боева отсутствие неба над деревней: вместо облаков и голубизны, зыбилась какая-то белесоватая пустота. Глядя туда, вверх, он останавил машину у дома, выключил зажигание и еще немного посидел в кабине, остывая после долгой дороги.
Наконец выскочил из этого батискафа прошлой жизни, наполненной автомобильными пробками, смогом городских улиц, концертным угаром и безлюбьем, в безвоздушное, беззвучное пространство деревни. Выскочил из кабины бодрячком, солдатом удачи, как выходил в ночном клубе «Капитан» перед зрителями. Взбежал на крыльцо, засыпанное листьями от прошедших здесь без него бурь и ураганов. Храбрился, беспечно насвистывал до тех пор, пока не заметил, что замок висит в пробое отдельно от проушины.
Дом был взломан.
Брезгуя прикоснуться руками, Боев толкнул дверь коленом.
Комнаты слоисто освещались сквозь щели между досок в наскоро заколоченных окнах. Пахло влажной золой из печей и льдом из-под пола.
Воровали, видимо, неспешно и уважительно – все ящики комода были вдвинуты обратно, подушки без умыкнутых наволочек – сложены горкой. В шкафу на разживу оставлены тарелки и ложки.
