«Странная женщина! Под добродушной внешностью, прелестной, часто забавной натурой скрывалась хитрость самого высокого порядка. При первом знакомстве с ней даже мои родители подпали под ее очарование. Они подарили ей имение «Собственное», и, после своего замужества с Максом Лейхтенбергским, Мэри[16] стала ее соседкой, и они часто виделись.
Она была красива, с цветущим лицом и поставом головы… Без ее согласия ее выдали замуж за старого и неприятного человека. Она хотела вознаградить себя за это и окружила себя блестящим обществом, в котором она играла роль и могла повелевать. У нее и в самом деле были повадки и манеры настоящей гранддамы. Дома у нее все было в прекрасном состоянии; уже по утрам она появлялась в элегантном неглиже, всегда занятая вышиванием для алтарей или же каким-нибудь шитьем для бедных. Она была замечательной чтицей. Если ее голос вначале и звучал несколько крикливо, то потом она захватывала своей передачей. Папа думал вначале, что мы приобретем в ней искреннего друга, но Мама скоро раскусила ее. Ее прямой ум натолкнулся на непроницаемость этой особы, и она всегда опасалась ее».
Опасность Амалии была не в «непроницаемости», а в переизбытке красоты и очарования, которые сначала так взволновали (пусть даже и платонически) императора, потом вскружили голову графу Владимиру Адлербергу, бывшему намного старше Амалии, ну а потом окончательно лишили разума Александра Христофоровича Бенкендорфа и растопили его ледяное сердце.
«Служба Бенкендорфа очень страдала от того влияния, которое оказывала на него Амели Крюденер, кузина Мама… Как во всех запоздалых увлечениях, в этом было много трагического. Она пользовалась им холодно, расчетливо распоряжалась его особой, его деньгами, его связями, где и как только ей это казалось выгодным, — а он и не замечал этого…»
Ну, наверное, да. Определенно Александр Христофорович не был в состоянии здраво рассуждать, когда однажды возлюбленная явилась к нему на свидание в дом, где они обыкновенно встречались, и ультимативно сообщила, что он должен — обязан! — принять инкогнито явившегося в Петербург опального дипломата и поэта Тютчева. У него-де имеются соображения, касаемые идеологических диверсий в европейской печати. Это поможет нам — Амели так и сказала: нам, потом поправилась — России, — формировать общественное мнение западных стран в пользу России в противовес официальному курсу, взятому Францией и Германией.
Мало кто из реальных и предполагаемых любовников Амалии Крюденер знал, что она заразилась в дипломатическом кругу, в котором вращалась с юных лет, страстью к ведению политических интриг. А Бенкендорф это знал, потому что Амалия не единожды была полезна ему своими советами. Знал он также и об ее всегдашнем участии в судьбе Тютчева, этого дипломата-поэта, который сейчас находился не у дел. Кроме того, Бенкендорф знал о блистательном уме этого человека. Идеологическими диверсиями частенько занимались англичане и французы, а также это было любимой игрушкой австрийского канцлера Меттерниха. Модная игра… и если ее тонко повести…
— Что предлагает Тютчев? — спросил Бенкендорф.
— Вам лучше выслушать его самого, — сказала Амели.
— Придется вызвать?
— Не придется, он здесь.
— Где, в России? — удивился Александр Христофорович.
— Да нет же, — терпеливо, как маленькому, пояснила Амалия. — Здесь, в доме. В приемной ожидает, согласитесь ли вы его принять.
Как будто Бенкендорф мог не согласиться!
Он угрюмо кивнул, дивясь наглости этой женщины и своей моральной распластанности перед ней. Какая у нее белая, душистая шея! Как нежно обвивает эту шею тоненькая золотая цепочка!
— Просите, — буркнул он, отводя глаза, однако Амалия не тронулась с места. — Ну что же вы? — спросил он отчужденно. — Господин Тютчев ждет!
Подождет минуточку, — прошептала она, вдруг оказываясь близко-близко и беря в ладони его сердитое лицо. Тонкие ароматные пальцы запутались в рыжевато-седых бакенбардах. — Минуточку… подождет…
Опальный дипломат был принят спусти полчаса, а после трехчасовой встречи вышел, получив приказание приехать завтра в поместье Бенкендорфа для более доверительного и подробного разговора.
Они встречались несколько раз, были и во дворце, и Тютчев получил карт-бланш на ведение этой тонкой игры. Он уехал, увозя с собою благословение и нежный взор Амалии.
«Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюденер, — писал он другу. — И можете легко себе представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь. Ей было четырнадцать лет, когда я увидал ее впервые. Она все еще очень хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не более, чем ее внешность».
Однако… однако все вышло не совсем так, как того хотели Амалия, Тютчев и Бенкендорф (Нессельроде был, кстати, против этой игры). У Николая Павловича — у России — не сыскалось достаточно денег на осуществление тютчевского проекта. Конечно, Федор Иванович был восстановлен на должности чиновника Коллегии иностранных дел, однако воплощать в жизнь свой проект ему пришлось, рассчитывая только на себя. Поддержка Бенкендорфа без материальной помощи оставалась не более чем духовным благословением. То есть никаких обязательств на Тютчева не накладывала. И он вел эту работу так, как считал нужным, ни перед кем не отчитываясь.
А между тем было нечто, о чем не знали ни Бенкендорф, ни даже Амалия. Уволенный Нессельроде от должности, Тютчев сблизился со знаменитым славянофилом и панславистом С. С. Уваровым. Истинный европеец по своим привычкам, по образу жизни, Федор Иванович преобразился — в его стихах зазвучали совершенно новые мотивы национального славянского единства!
Вековать ли нам в разлуке? Не пора ль очнуться нам И подать друг другу руки, Нашим кровным и друзьям? Веки мы слепцами были, И, как жалкие слепцы, Мы блуждали, мы бродили, Разбрелись во все концы… Иноверец, иноземец Нас раздвинул, разломил: Тех обезъязычил немец, Этих — турок осрамил…
Чешские панслависты (Ганка, Палацкий, Шафарик и др.) совершенно вдохновили поэта идеей Всеславянской империи во главе с Россией. Увлеченный тем новым, что открылось ему, он принялся весьма смело и вдохновенно формировать общественное западное мнение не в пользу России, существующей реально (худо-бедно принимаемой в Европе), а в пользу России иной, воображаемой, властвующей всем миром… миром по преимуществу славянским…
Статьи Тютчева (он блистательно владел французским языком, лучше иных французов) 1840-х годов, анонимно опубликованные на Западе как секретные материалы, добытые из кабинета русского императора, произвели во Франции, Англии и части Германии впечатление поистине устрашающее. Эти государства стали готовиться к войне. Несколько заигравшийся Теодор был разоблачен журналистами Пьером Лоранси и Жюлем Мишле как «агент императора». Таким образом, под удар попали русский государь и канцлер…
