— Итак, сегодня предмет нашего обсуждения — справедливость, — объявил монах. — Как учил святой Августин…
— Справедливость, говорите? — мрачно воскликнул Жиль, подскочив со своего места: он уже не в состоянии был сдерживать переполнявшую его ярость.
Брат Хосе от неожиданности тоже вскочил. Услышав слова Боссюэ, он замер в растерянности, не зная, что предпринять. В конце концов брат Хосе снова уселся на свое место, не спуская с Жиля изумленных глаз.
— Будьте любезны сесть, — ледяным тоном сказал Боссюэ монах, — я еще не закончил свою вступительную речь.
— Справедливость! — не слушая его, с вызовом повторил Жиль: лицо его пылало от гнева. — Да что вы знаете о справедливости?
По залу пронесся неодобрительный гул. Брат Хосе сидел молча. Аббат и брат Алехандро тоже молчали, но последний недовольно ерзал на своем стуле.
— Как вы смеете осквернять это святое место своими ядовитыми речами?! — завопил монах, переменившись в лице. — Впрочем, стоит ли этому удивляться? — добавил он, обращаясь к остальным братьям. — Чего еще ждать от человека, явившегося к нам из города семи смертных грехов? Города, погрязшего в нечестивости! Из Парижа!
Монах яростно выкрикивал слова, потрясая в воздухе кулаком. Волосы его, прежде свисавшие по обе стороны лица, теперь были всклокочены. Пряди, прилипшие к мокрому лбу, закрывали густые брови.
— И как смеет француз, — сказал монах, презрительно указав на Боссюэ, — учить нас, что такое справедливость?!
Братья одобрительно закивали, оживленно переговариваясь между собой. Все обратили глаза на Жиля в ожидании его ответа. Брат Хосе осторожно потянул его за край одежды, шепотом умоляя сесть.
— Да что вы говорите! — с мрачной усмешкой воскликнул Жиль, не обращая внимания на брата Хосе. — Город семи смертных грехов, Боже мой! Да вы бывали в Париже хоть раз в своей жизни?
— В этом нет необходимости! — взревел монах. — Я и отсюда чувствую исходящее от него зловоние!
— Вот она, испанская справедливость, — на удивление спокойным голосом сказал Боссюэ, — или божественная справедливость, что для вас, испанцев, похоже, одно и то же. — После этих слов он повернулся к брату Хосе и шепотом произнес: — Простите, мне очень жаль.
В зале поднялся шум, и Жиль, не сказав больше ни слова, твердым шагом направился к выходу.
— Сеньор Боссюэ! — раздался за его спиной звучный голос, принадлежавший, несомненно, не тому монаху, с которым он спорил.
Жиль продолжал шагать.
— Жиль, — мягко повторил тот же голос.
Боссюэ остановился на полпути и медленно обернулся. В нескольких метрах от него стоял аббат. Несмотря на душившую его ярость, Жиль с чрезвычайной почтительностью взглянул на престарелого настоятеля. И вдруг внутри его зазвучал чей-то спокойный, умиротворяющий голос — тот самый, который он уже однажды слышал (как ему казалось, давным-давно) в химической лаборатории университета. Гнев отступил, и Боссюэ внезапно осознал, что его слова были далеко не так справедливы, как он полагал, ослепленный своей яростью.
— Жиль, — заговорил аббат, — вы должны оставить наш монастырь, чтобы в него снова вернулся мир.
В его голосе не было гнева — лишь искреннее сожаление, удивившее Боссюэ.
— Можете переночевать здесь, если хотите, — продолжал настоятель, — а завтра…
— Пускай он убирается сегодня же! — вмешался монах, с которым повздорил Жиль.
Аббат жестом заставил его умолкнуть и снова повторил Боссюэ:
— Можете провести эту ночь в монастыре, а завтра утром идите с Богом.
— Благодарю вас, — со всей искренностью ответил Жиль. — Так я и сделаю.
Все монахи молча наблюдали за этой сценой. В глазах у брата Хосе была такая печаль, что Боссюэ от всего сердца раскаялся в том, что сделал, но дороги назад уже не было.
Выйдя из зала, Жиль услышал, как монахи снова зашумели, обсуждая произошедшее. Ускорив шаг, он пересек галерею и до самой кельи шел не оборачиваясь, обреченно повесив голову, как душа, уносимая дьяволом.
26
I век, Иерусалим, Аримафея
Случилось самое страшное из того, что могло случиться. Теперь оставалось лишь надеяться на скорую развязку и ждать смерти, которая прекратила бы страдания Иисуса.
Леввей был не в силах больше смотреть на жестокую казнь и покинул Голгофу вместе с Симоном Бен Матфием и стариком Иосифом Аримафейским. Иосиф отправился на рынок, чтобы купить у купца из Дамаска тонкое сирийское полотно для савана. Он собирался попросить у Пилата тело Иисуса, когда он умрет, и похоронить его в новой гробнице, которую Иосиф готовил для себя самого, чувствуя приближение смерти. Он тоже был учеником Иисуса, но до сих пор не демонстрировал это открыто, опасаясь враждебности Синедриона. Теперь же Иосиф был готов на все для того, чтобы отдать последний долг человеку, пожертвовавшему своей жизнью ради спасения грешников.
Симон и Леввей, раздавленные горем и ужасом, дожидались Иосифа в доме Симона. Прошло уже три часа с тех пор, как Иисус был распят. Близился девятый час (то есть было почти три часа дня), когда раздался душераздирающий крик, а вслед за ним оглушительный раскат грома с затянутого черными тучами неба. Иисус испустил дух.
Вскоре после этого домой к Симону явился Иосиф Аримафейский. С ним пришел его друг Никодим — бывший фарисей и тоже последователь Иисуса. Никодим принес много мирры и алоэ для умащения, по иудейскому обычаю, тела покойного перед погребением. Оба были очень подавлены, несмотря на то что все произошедшее было исполнением Писания.
Вечером Иосифу из Аримафеи удалось наконец умолить Понтия Пилата отдать ему тело Иисуса, умершего несколько часов назад.
Вместе с Никодимом и самым молодым учеником Иисуса Иоанном Иосиф отправился на Голгофу. К этому времени уже совсем стемнело, и дорогу к месту казни им освещали факелы. В этой непроглядной темноте возвышавшиеся на холме фигуры распятых казались призрачными и далекими. Подойдя ближе и ясно увидев Иисуса, все трое разрыдались. Иоанн, убитый горем, бросился к Учителю и, споткнувшись, упал у основания креста. Иосиф и Никодим смотрели на юношу в глубокой печали.
Предстояло снять тело с креста, что было очень непросто. Никодим приставил к вертикальному столбу ту самую лестницу, которой этим утром воспользовался римский легионер, чтобы прибить к вершине креста табличку с надписью INRI. Он вынул гвозди из запястий Иисуса, а стоявшие внизу Иосиф и Иоанн поддерживали обвисшее тело Учителя. Спустившись с лестницы, Никодим освободил от гвоздя ноги распятого, после чего все трое с величайшей осторожностью взяли тело на руки и положили его на льняное полотно, купленное Иосифом.
Завернув тело в саван, они понесли его к гробнице, находившейся неподалеку. Ноша оказалась очень тяжела: Иисус был высок ростом и крепок, чем выделялся не только среди евреев, но даже и среди рослых в своем большинстве римлян, поэтому дорога была долгой и трудной. Добравшись наконец до гробницы, высеченной в скале, они внесли в нее Учителя и положили его на каменную плиту в центре. Никодим умастил его тело миррой и алоэ, а Иосиф прибрал его волосы и положил ему на глаза маленькие монетки. Оставшимися благовониями Никодим окропил пол и стены гробницы. Затем они снова накрыли Иисуса саваном и, покидая гроб, привалили к его входу огромный округлый камень.
