– Послушайте, – проговорил я и сам не поверил, что эти слова исходят от меня. Все повернулись в мою сторону. Даже Цыпа, крайне удивленный, поднял голову. – Он ничего плохого не хотел. Просто сейчас его все раздражает. А из-за этого и мы все такие нервные.
Я защищал Цыпу. Начиналось что-то новенькое.
* * *
Несколько позднее, запирая на ночь все окна и двери, я заметил тонкую полоску света, которая пробивалась из-под двери в подвал. И вернулся на место преступления – взглянуть на пернатого злодея.
Да только – вот беда! – его там не было. Ни в самом подвале, ни в холодном чулане, ни на груде одеял, которые постелила для него на пол Пэм, ни за топкой, ни за водонагревателем – нигде, хотя я заглядывал в каждый уголок.
– Цыпа! – снова и снова звал я громким шепотом. – Цыпа, ты где?
Подергал дверь и убедился, что она заперта. У меня перед глазами появилось странное видение: Цыпа, глубоко раскаивающийся в том, что клюнул Абигейл и потерял доверие Пэм, бродит темной ночью по двору и сокрушается, что отныне никому не нужен.
– Вылазь, Цыпа! Куда ты, к черту, запропастился?
Вот тут-то я и услышал его: тихое квохтанье, которое зарождается в глотке, этакий куриный эквивалент жужжания. Я круто обернулся туда, где стояли стиральная машина и сушилка – звук вроде бы шел оттуда, – но ничего не увидел.
– Цыпа! Цыпа, ты там?
Послышался тот же звук, очень тихий, но различимый. Я подошел ближе, считая, что он мог застрять между машиной и сушилкой, и сразу увидел петуха – красный гребешок торчал из барабана стиралки. Она у меня загружается сверху, крышка была открыта, и Цыпа каким-то образом упал или запрыгнул туда.
– Цыпа, какого дьявола ты там делаешь? – спросил я у него.
Теперь я стоял прямо над ним, и он ответил мне красноречивым взглядом: «Какая тебе разница, болван? Вытащи меня отсюда». Я осторожно просунул обе руки внутрь, но петух заквохтал и дернулся клювом в мою сторону. Даже сейчас, попав в беду и явно нуждаясь в моей помощи, он не желал ее принимать.
Я решил оставить его на ночь там, где он был, но что-то мешало мне это сделать. Да, я боялся, что Цыпа загадит мне всю стиральную машину. Но, кроме этого… мне не хотелось, чтобы он сломал крыло или умер от разрыва сердца, вызванного страхом, или – невероятно, но мне действительно этого не хотелось – чтобы он провел ночь в таком неудобном положении. И я поднялся на второй этаж, чтобы разбудить Пэм, – она, как обычно, уснула прямо у девочек. Мягко тронул ее за плечо, и подруга медленно открыла глаза.
– Там Цыпа, – прошептал я. Пэм сразу же вскочила, глаза расширились от испуга, усталое лицо исказилось. – С ним все в норме, – успокоил я ее. – Он просто застрял.
Она проползла между девочками и добралась в темноте до пола, потом устремилась за мною вслед по лестнице. Увидев Цыпу, чей гребень торчал из барабана стиральной машины, тогда как тело находилось глубоко внутри, Пэм не смогла удержаться от смеха. Она бесстрашно запустила туда руки, вытащила его, прижала к груди и воскликнула:
– Ах, Бу-Бу, ты свалился в стиральную машину! Бедняжечка… – И поцеловала его в морду, а он ответил ей благодарным воркованием.
Пэм насыпала ему маленькую чашечку кукурузного зерна, осторожно посадила на груду одеял и на минутку присела рядом. А я потопал к лестнице, на что ни один из них не обратил внимания.
Прошедшая неделя показалась мне вечностью, а в отпуске такого обычно не бывает. Чем дальше, тем хуже шли дела, а причиной всех треволнений послужила смешная птица, которая всего-то пыталась как-нибудь защитить себя от бесчисленных опасностей окружающего мира – такого, каким она себе его представляла. Положительная сторона дела, как мне хотелось надеяться, заключалась в том, что Цыпа в жизни больше не увидит штата Мэн, а тот больше никогда не увидит Цыпу.
Уже поднявшись на последнюю ступеньку, я услышал, как Пэм, тоже поднимаясь, напутствует любимчика:
– Не тревожься, Цыпа, ты всегда будешь с нами.
14
В адрес всех тех, кто утверждает, будто Соединенные Штаты превратились в страну закоренелых скептиков и убежденных пессимистов, я хочу, леди и джентльмены, сказать пару слов об институте брака.
Не менее чем каждый второй брак распадается, и эти неудачи влекут за собой глубокие огорчения, астрономические счета от адвокатов, долгие разлуки с детьми, вынужденные переселения, нескончаемые ночи в одиночестве и раздумьях, как же все так вышло, и еще более грустные думы днем – о том, как заштопать существование, чтобы оно хоть отдаленно напоминало жизнь. Лет до тридцати никто не думает о том, что когда-нибудь тебе будет сорок, и ты окажешься разведенным. Тебя будет окружать ореол неудачника, ты сам станешь готовить себе завтраки, обеды и ужины и неуклюже попытаешься снова назначать кому-то свидания – сплошь и рядом так и случается.
И все же мы продолжаем жениться и выходить замуж: и молодые, и зрелые, и пожилые, и те, кто прежде ни разу не женился, и те, кто отважился на вторую, а то и на третью попытку. Такие уж мы есть. И так уж мы поступаем. Нам всегда кажется, что именно наш брак завершится не в суде по гражданским делам, а на смертном одре – причем желательно, чтобы туда нас привело не оружие и оказались мы там еще очень и очень нескоро, обессмертив себя в детях, внуках и правнуках. Они же в свою очередь всю жизнь будут стремиться к тому, чтобы у них сложились в семьях такие же отношения, какие были у нас – или какими они им казались.
И на этом общем фоне надежд и мечтаний – я, со всеми своими страхами и неудачами. Кажется, все в моей жизни непрестанно находилось в движении, будто бы кто-то разделил мое «я» на кусочки, подбросил их в воздух в ветреный день и смотрит, что куда упадет. «Глоуб», мой работодатель на протяжении почти двух десятков лет, газета, которую я искренне полюбил, переживала самые мрачные дни в своей долгой и насыщенной событиями истории, хотя, к счастью, было похоже, что она выкарабкается. «Нью-Йорк таймс», корпорация, которой мы принадлежим, грозилась закрыть нас еще в апреле. Прошел месяц-другой, и «Таймс» пригрозила тем, что продаст нас. Пока же суд да дело, она безбожно резала нам бюджет. Если не считать этих мелочей, мне кажется, «Таймс» по-настоящему нас любила. По счастью, дело так и не дошло ни до закрытия, ни до продажи. Экономика стала понемногу оживать, начался некоторый приток рекламы, а мы сократили штат и подняли цену номера. И неожиданно оказалось, что мы снова приносим доход – далеко не такой, как раньше, но достаточный, чтобы почти каждый день рапортовать о нем бодро. «Таймс» же, надо отдать ей должное, приберегла для нас достаточно средств, чтобы мы были в силах достичь такого результата.
Я принял решение уйти с поста заместителя главного редактора, ответственного за местные новости, и вернуться на должность обозревателя отдела городской жизни – ее я занял почти десять лет назад. Руководить людьми на административном посту было очень почетно и весьма приятно – люди были хорошие, талантливые, трудолюбивые. И все же мне остро не хватало привычных поисков темы для статьи, которую никто другой не напишет. У меня рождались идеи, которые иной раз могли бы оказать некоторое влияние на жизнь моего родного города. И очень хотелось снова видеть свою подпись под колонкой. А еще мне остро не хватало чего-то похожего на настоящую жизнь. Редакторская работа вынуждала меня проводить в своем кабинете и утро, и день, и вечер, а это противоречит моей натуре и привычкам. Если же я не сидел в кабинете – значит, ехал на встречу с кем-то, а вызывали меня постоянно. Когда я переходил на административную должность, то договорился, что честно отработаю там два года, а прошло уже почти три. Главный редактор Марти Барон, человек удивительно прямой и честный, был настолько любезен, что согласился выполнить свое старое обещание и вернул меня на прежнее место, когда я его об этом попросил.
