Бесцеремонно разбуженный, я почувствовал, что задыхаюсь по необъяснимой причине, как будто бы только что долго гонял на велосипеде по сильной жаре. В комнате было почти совсем темно, только сквозь окна виднелись в небе первые слабые проблески зари. Я повернулся к Пэм, но вместо нее рядом со мной белело теплое одеяло. Она уже встала или (что более вероятно) так и не ложилась. Последнее, что я запомнил перед тем, как уснуть: она сказала, что поднимется к девочкам, посмотрит, как им спится. Вероятно, рядом с ними Пэм и провалилась в сон, разморенная очередным утомительно долгим днем.
Птичьи вопли заставили меня усомниться в качестве перекрытий в доме: казалось, между мной и глоткой этого чудовища нет вообще никаких преград. Я отчаянно нуждался в том, чтобы он заглох, но решительно не собирался спускаться в подвал, памятуя о сцене, разыгравшейся вчера на веранде: ведь петух, судя по всему, хотел со мной покончить, а тогда он был далеко не так возбужден, как сейчас. Итак, я лежал в постели, слушая душераздирающие вопли пернатого, и молился о том, чтобы снова вмешалась Пэм. Ну не могла же она не слышать его, пусть даже находилась на втором этаже. Черт возьми, его было слышно, наверное, даже моим друзьям в Бостоне. Наконец-то я с облегчением уловил звук шагов по лестнице, затем открылась дверь, ведущая в подвал, – кто-то туда спустился. Потом послышался голос Пэм, приглушенный перекрытием и еще слабый ото сна:
– Бу-Бу, бедняжечка, так разволновался! Не тревожься, все хорошо. Здесь тебя никто не обидит.
Цыпа в ответ издал нечто вроде долгого карканья, объясняя свои страхи, – так продолжался этот межвидовый диалог. Следующее, что я помню: Пэм свалилась на постель рядом со мной, все в тех же шортах и футболке, в которых была вчера, волосы у нее совсем спутались.
– Он понемногу привыкает здесь, – проговорила она, целуя меня в висок. Я хотел было ответить, но Пэм уже тихо посапывала. Она даже не шевельнулась, когда через час с небольшим я встал, чтобы отвести двух нетерпеливо ожидавших меня собак на берег океана, на прогулку среди песка и волн. После, зайдя в уютный магазинчик под названием «Кухонька Кейп-Порпос», где я всегда выпиваю утреннюю чашку кофе, я заказал: «Как обычно», – и любезная молодая продавщица вынула маленький пакет, чтобы положить туда кекс для меня. Зазвонил мой мобильный.
– Секундочку, извините, – сказал я и отошел в сторонку поговорить по телефону.
– Брайан, ты где? – послышался пронзительный голосок Каролины.
– В магазине, красавица. А ты где?
– М-м, я дома. Слушай, можешь купить мне кексик с корицей и подрумяненный рогалик, а Аби просит кекс с черникой.
– Куплю, конечно…
– А мама хочет рогалик с присыпкой и с начинкой.
– Я уже иду. А как там Цыпа?
– Громко кукарекает.
В телефоне пошли короткие гудки.
Я объяснил любезной продавщице, что мне нужно, – желаемого было намного больше, чем обычно: полдюжины кексов, пара рогаликов и еще одна чашка кофе – для Пэм.
Продавщица улыбнулась. Быть может, я фантазирую, но улыбка показалась мне восхищенной. Она как будто говорила: «Хм, возможно, этот бездельник заботится не только о себе».
– Гости в доме? – спросила она.
– Дети, собаки, женщина, – кивнул я, добавив себе под нос: – И петух.
– Простите? – В ее глазах мелькнуло вполне понятное удивление.
– Для двух, – быстро сказал я. – Рогалики для двух из них можно подрумянить в тостере?
* * *
Говоря коротко, это оказался тот редкий случай, когда Пэм ошиблась. Цыпа так и не привык к этому месту. Целыми часами он простаивал у дверей, с мольбой глядя на тех, кто находился внутри. Пол на веранде он пачкал регулярно. Стоило на мгновение приоткрыть дверь, и Цыпа пулей врывался внутрь. Он клевал меня в ноги так часто, что я стал носить в заднем кармане свернутую в трубку газету. Правда, это лишь убедило его в собственной значительности и побудило бросаться на меня снова и снова.
Бывало, целыми днями напролет он ничего другого не делал, только орал, да так, что у меня звенело в ушах, даже когда он замолкал. Этот звук преследовал меня повсюду, и избавиться от него, возможно, не удастся уже никогда.
Великолепный отпуск. Я даже собственных мыслей не мог расслышать, хотя, по правде говоря, они мне не очень-то нравились: сплошные беззвучные ругательства вперемежку с обдумыванием пятидесяти способов прикончить цыпленка. Где же знаменитые дикие звери Мэна, которые так нужны мне именно сейчас? Я ведь не требовал целую стаю, хватит одной дикой кошки.
– Мне действительно очень неловко, – повторяла Пэм, когда петух начинал орать. – Просто он сильно напуган. – Я что-то буркал в ответ, и она продолжала: – Это я во всем виновата. Не нужно было привозить его сюда.
Пэм прекрасно знала, что я не выношу, когда она грустит, поэтому однажды пришлось, скрепя сердце, ее успокоить:
– Ну, не все так плохо, – сказал я не совсем искренне.
– Что ты говоришь?
– Я сказал, что не все так уж плохо! – громко повторил я, перекрывая петушиные вопли.
Цыпа отказывался клевать кукурузу, которую Пэм рассыпáла для него по газону. Не ел он и куриные пальчики[40](я понимаю, что это звучит странно), которые она мелко резала и насыпала ему в мисочку, а ту ставила на выстланной кирпичом дорожке рядом с подъездной аллеей. Несчастная птица так всего боялась, что была готова уморить себя голодом. Однако мучения Цыпы достигали пика, когда ему удавалось проскользнуть в дверь и он принимался носиться по всему дому в припадке радости, но кто-то из девочек отлавливал его и снова выносил на веранду. Вот тут-то я начинал ему сочувствовать, хотя раньше не считал такое возможным.
А потом произошло нечто из ряда вон выходящее. Девочки собирались ложиться спать, и Абигейл пошла в подвал – забрать из сушилки свою пижаму. Раздался громкий крик. Пэм ринулась по ступенькам вниз. Я услышал плач, а затем голос Пэм. Она сердито кричала, чего с ней почти никогда не случается:
– Ах так, Цыпа! Вот ты какой! Ты стал бросаться на моих девочек. Я выгоню тебя отсюда. Посмотрим, как тебе понравится жить в лесу. Ты и там будешь таким же забиякой?
Медленно (сам не знаю почему) я спустился в подвал. Абигейл всхлипывала, но, по правде говоря, она совсем не пострадала. Плакал ребенок от неожиданности, поскольку никакого вреда птичий клюв ей не причинил. Пэм тоже тихонько всплакнула. Нервы у всех были на пределе. Цыпа стоял перед ними на цементном полу, поникнув головой и жалобно пощелкивая клювом. Было такое ощущение, что напряжение этого неудавшегося отпуска приведет сейчас к взрыву в подвале моего дома. Здесь сконцентрировались страх, беспокойство, бесконечные вопли.
И в ту минуту, глядя на потупившегося Цыпу, который издавал странные, незнакомые мне горловые звуки, я испытал жалость к этому цыпленку. Он был не в своей тарелке. Он был страшно напуган. Должно быть, он не спал по ночам, а что не ел – это мы твердо знали. И в приступе страха и растерянности птенчик клюнул Абигейл. Пострадала не столько она сама, сколько ее чувства, но все же…
