Поэтому этнограф принял приглашение на фифрыловку и пристроился к Эвелине. Ему удалось оттеснить ее в сторону, во-первых, благодаря своей собственной ловкости, во-вторых, благодаря ловкости девушки и, в-третьих, благодаря пособничеству знатных лиц, хотя в их обычаях никогда не практиковыковывалась жертвенная проституция отпрысков женского пола.
— Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр, — прошептала Эвелина.
— После обеда, — уточнил турист, восхищаясь касандрилейским стихом, формой выражения, которая редко считается часто употребляемой среди родимогородских дев.
— Я на нем скоро помолвлюсь, — сообщила Эвелина. — Слышали папашу?
— Вы рады, что станете мэршей?
— Чихала я на это с присвистом, — ответила Эвелина. — Меня хотят обязательно пропихнуть в его семейку. А мне это не по душе.
— Что именно?
— Семейные истории. Папаша (она грациозно кивнула в сторону Лё Бе-уя) думает только о том, как бы побольше заганелонить. То есть о деньжатах. Не знаю почему, но это якобы зависит от семьи Набонидов. По-моему, он морочит себе голову. Во всяком случае, я, так сказать, почти помылвлена.
Она засмеялась.
Ну и дурища, подумал Дюсушель, тиская ей талию. Это интересовало его все меньше и меньше. Перед дверью Лё Бестолкуя он струхнул.
И покинул компанию.
То, что вообще все туристы хамы, было известно и раньше, но только в принципе. Уклонение этнографа долго обсуждали.
Дюсушель вновь погрузился в круговой поток родимогородцев. Время от времени он посматривал направо, налево, в сторону маленьких мракостных аллеек. Тени метались под покровом теней, но не видел совсем он Алисы нигде Фэй среди них.
Окружная Дорога — это все же не велосипедная дорожка, говорил себе этнограф. И продвигался вглубь по тропам узким. Справа и слева во тьме обнаруживал влюбленных. Их было немало, по крайней мере, тех, кто залезал под юбки, и тех, кто позволял туда залезать. Алисы — нигде. Ноги родимогородок его не возбуждали, Дюсушеля, отнюдь. Если б захотел, то мог бы, и с Эвелиниными он, которые совсем даже ничего, вволю насладиться меццотинто[129]. Но искал лишь Алису, не потому, впрочем, надеялся, что вот-вот глазам откроется она с лепидоптерами на ляжках в черном шелке, а потому, что осознал просто, просто-напросто, утечку в смысле своей научной объективности.
За углом ограды, ограждающей кустарные кустарники, Дюсушель столкнулся с двумя пьяными субъектами, которые сказали А! хором, никак «турик», это были Спиракуль и Квостоган.
«Турик» посмотрел на них безо всякой благосклонности, оценивая их скудноватыми в смысле фольклорного ознакомления — раз, в смысле информации относительно Фэй — тфа. Изрядно нафифрыленные гуляки выдали целую серию А! а! которая принеятно фстревожила Дюсушеля, несмотря на его богатый опыт общения с туземным контингентом.
— А! — наконец-то разродился Спиракуль. — Он возомнил.
— Да еще как, — подсказал Квостоган.
— Что будет Жди-не-Жди.
— По старой традиции.
— И ошибся.
И хором:
— Разве нет?
Собрав все свое мужество в трясущиеся поджилки, Дюсу спросил:
— Это почему же?
Спиракуль прыссснул со смеху:
— Как будто сам не знает!
— Делает вид, — прыссснул Квостоган.
— А сам знает лучше нас.
— А то! Канешно лутшенассс!
— Тот-то ему все рассказал.
— Потому что, — начал Квостоган.
Спиракуль закончил:
— Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.
Дюсушель почувствовал легкое раздражение:
— Заблуждение. Мне уже это говорили. И я уже отвечал, и снова повторяю, что это было после четырнадцати часов.
Не обратив внимания на это несколько апстрактное уточнение, Спиракуль спросил:
— Что он вам сказал? Он дал вам понять, что могут произойти изменения, да?
— Только не надо иронизировать, — проворчал Дюсушель.
После чего получил в зад мощный пинок суровым тяжелым башмаком. Отряхнул рукой штаны и вежливо промямлил:
— Вот ведь Жди-не-Жди… все-таки…
И хихикнул.
Обернулся и увидел Штобсдела.
Спиракуль и Квостоган вульгарно потешались.
Подтягивались любопытствующие родимогородцы. Понятно, что туристы всегда могут оказаться предметом безобидного подтрунивания. Однако от чересчур откровенного веселья приходилось воздерживаться из-за опалы Штобсдела. Мэра-Пьерских диссидентов побаивались. Что не помешало Дюсушелю испробовать на себе второй пинок (от Спиракуля), но теперь уже не просто в зад, а в прозтат[130], а за ним и третий (от Квостогана). Дюсушель мужественно сносил первые стадии родимогородского сближения, припоминая, что в Путеводителе они упомянуты, как явление отнюдь не редкое.
— Так ты того скажешь нам это? — прыссснул Спиракуль.
— И того повторишь мне это? — задорно подкватил Квостоган.
Штобсдел был не прочь отвесить чужеземцу еще один пинок по заднице, но тот стоял к нему лицом, а тюкать сапогом в брюхо было бы некорректно. Поэтому он ограничился тем, что прочистил горло и харкнул приезжему на плечо.
— Все это, — тактично прокомментировал Дюсушель, — кажется мне невероятно интересным.
— Еще бы, — ответил Штобсдел.
И плюнул на него второй раз. Получилось зеленее, чем в первый.
С вынужденной долей мистицизма Дюсушель попытался припомнить (глубоко про себя) цель своей миссии и произнес:
— Эти обычаи…
— Которые завтра изменятся, — подсказал Спиракуль.
— И вы это знаете, — прорычал Квостоган.
— Да, — подтвердил Штобсдел. — Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.
— Ну уж нет! — взорвался Дюсушель. — Нет! Не раньше четырнадцати часов! Не раньше четырнадцати часов! Я не хочу, чтобы возникали подобные легенды!
— И все-таки легенда возникнет, — возразил Штобсдел.
— Да, да, — подхватили Спиракуль и Квостоган. — Возникнет! Возникнет!
Они повернулись к окружающим.
