В училище я все-таки поступила. Начала с песни. Комиссия слушала, благожелательно кивая.
— Девочка поступает на народное отделение? — спросила одна из членов комиссии.
— Нет, на оперное, — ответила другая, заглянув в мои документы. И первая неопределенно пожала плечами.
От моих глаз и ушей не укрылось ни это пожатие, ни перешептывание. Романс я начала почти беззвучно, расстроенная «народным отделением», но боги в этот день мне благоволили. Я взяла себя в руки и распелась. Закончила романс я с полным звуком и на подъеме.
— Первый раз слышу от абитуриента такое тонкое понимание произведения! — похвалила меня та, которая пожимала плечами.
— Что еще готовили? — благожелательно осведомились у меня.
— «Травиату» Верди.
— Похвально, похвально… Ну, не будем вас больше мучить. Надеюсь, все слышали достаточно.
С этим меня отпустили. Я шла домой полностью опустошенная, уверенная, что провалилась. Дома рухнула на кровать и расплакалась. Бабушка, пришедшая вечером, ужасно обеспокоилась. Она уже тогда была больна и знала о своем безнадежном диагнозе, как я сейчас понимаю. Но она не подавала виду и держалась изо всех сил — ради меня, надо полагать. Не могу сказать, знала ли она, как мало ей осталось… Однако в пятнадцать лет мы не только чересчур самоуверенные, но еще и удивительные эгоисты. Я не замечала того, что подмечали даже совершенно посторонние люди, я думала только о себе и своем поступлении.
И вот, увидев меня в полной прострации, бабушка засуетилась, принялась звонить моим преподавателям в школу, те тоже начали прозванивать по своим каналам. А я сидела и рыдала. Я считала, что моя жизнь идет под откос. Знала бы я тогда, что по-настоящему она обрушится через два года, когда не станет бабушки и я останусь совсем одна — со своими страхами, со своими непомерными амбициями и ядом своих неисполнимых желаний!
— Ты поступила с блеском, — сказала бабушка поздно вечером, войдя в мою комнату.
Вместо возгласа радости, который от меня ожидали услышать, я истерично запустила в нее подушкой.
— Списки будут вывешены послезавтра, так что сама увидишь.
Не знаю, что он во мне нашел, — разве что я привлекла его своей откровенной невинностью. Он преподавал у нас вокал и был донельзя обходителен, до приторности вежлив и так же аккуратен. У него уже наметились лысинка и животик, но, подходя ко мне близко, он старательно втягивал живот, а плешь была аккуратно, волосок к волоску зачесана сбоку и даже как будто сбрызнута лаком. Он казался мне старым — теперь я понимаю, что, когда тебе пятнадцать, все сорокалетние кажутся стариками. И я долго не могла взять в толк, чего же на самом деле он от меня хочет? Вокал был моим любимым предметом, и, учитывая то, что я возносилась в мечтах прямо в Метрополитен-опера, я готова была заниматься и заниматься. Я видела себя не меньше чем примой, меня ждали великие сцены мира, моими партнерами должны были быть Роберто Аланья[32]или Хворостовский[33].
Сначала этот молодящийся сорокалетний ловелас поощрял меня. Хвалил, поглаживая по плечику или пожимая локоток. Я таяла и расцветала. Это подвигло его на дальнейшее — за прекрасно выполненное домашнее задание он наградил меня поцелуем. Поцелуй пришелся куда-то между носом и щекой — это потому, что я дернулась и отпрянула. Также я стала увертываться и от его гадких поглаживаний, и это от него не укрылось. Признаться, я совсем не была недотрогой и опыт поцелуев у меня был. Однако это были романтические поцелуи со сверстниками, и, разумеется, когда я сама этого хотела.
Наши занятия продолжались. Мой учитель оставил свои поползновения, но радости это мне не прибавило. Потому как от урока к уроку он становился все более озабоченным, заставлял меня пропевать отдельные фрагменты, хмыкал, вертел головой, и выражение лица у него было кислое. Наконец, не выдержав, я спросила:
— У меня что-то с голосом?
— Все равно тебе кто-то скажет, кроме меня…
Он, казалось, был искренне расстроен.
— У тебя прогрессирующая тремоляция.
Если бы мне сказали, что у меня прогрессирующая проказа, мне и тогда не было бы так страшно. Тремоляция! Порок пения, от которого очень трудно избавиться. Мой голос, который, как мне казалось, только-только начал по-настоящему звучать, будет мельчать, садиться, пока я не смогу петь даже в оперетте. Прощайте, мои напрасные мечты! Прощайте, Ла Скала, Большой театр, гастроли по всему миру… Я даже переводной экзамен, наверное, не сдам!
Я отошла к окну, чтобы он не увидел слезы на моих глазах.
— Мы очень мало занимаемся… Три занятия в неделю не избавят тебя от тремоляции. Дома ты делаешь себе только хуже. Я бы мог заниматься с тобой дополнительно. Я уверен, что процесс только начался и его можно остановить. Я знаю, как это сделать.
Я с надеждой уставилась на него. Он больше не выглядел противным. Наоборот, теперь он казался мне самым милым человеком на свете. Он знает, как избавиться от тремоляции! Он будет заниматься со мной дополнительно! Я записала адрес и тем же вечером приехала к нему. Нужно отдать ему должное — за мою девственность он расплатился сполна. Он действительно со мной занимался — некоторое время. По прошествии многих лет я уже не могу с уверенностью сказать, действительно существовала эта проклятая тремоляция или же ее у меня и в помине не было. Но, помимо тремоляции, после общения с этим человеком я лишилась и большей части своих романтических иллюзий и стала той циничной стервой, какой и по сей день являюсь.
Слава богу, тащиться через весь город в Пятихатки, чтобы поговорить с Богомолец, Кате не пришлось. По телефону ей сказали, что Женя Богомолец пошла к приятелям на вечеринку, а вечеринка эта состоится в общежитии консерватории.
Она аккуратно записала адрес общежития, номер комнаты и фамилию приятеля (или приятельницы, Катя не совсем поняла), куда отправилась Богомолец. Общежитие было совсем рядом, и Катя планировала быстро закончить сегодняшнюю текучку, а потом спокойно, в творческой атмосфере консерваторской обители поговорить с певицей. Три дня она убила на отлов и опрос свидетелей по тому самому запутанному и противоречивому убийству, которое, к счастью, удалось сбагрить коллегам, — в деле оказались замешаны наркотики. Наркотики, конечно, вещь ужасная, но старлей Скрипковская, лишившись дополнительной головной боли, воспрянула духом и смогла снова заняться запущенным театральным делом.
Сашка Бухин тоже бегал как ошпаренный — на него, помимо всех радостей жизни в виде ремонта, температуры у близнецов и вялотекущего дела о театральном отравлении, повесили еще и разбой. Кстати, Тимов педиатр оказался очень толковой девицей — близнецы перестали орать, температура упала, и Сашка наконец отоспался. А может быть, это было просто совпадением…
