Книга Взгляд медузы - Сильви Жермен

Бога, который виновник всего этого, который сотворил эту непостоянную, забывчивую землю. Землю, которая носит и питает людей только для того, чтобы легче было их повергнуть, а потом пожрать. Бога, который, как утверждают, даровал человеку душу. Но что за дар эта душа, привитая к глухому и такому слабому сердцу жалких и несчастных людей? Разве не мог Он оставить людей в покое, наделив их блаженной глупостью животных, не знающих мук любви, горя по умершим и ужаса перед грядущей смертью? Да и что такое душа — неосязаемая, незримая и, по правде сказать, недоказуемая, о которой, как говорят, надо бдительно заботиться каждый миг своей жизни, чтобы не обречь ее на вечную погибель? Какой смысл во всем этом и есть ли хоть капля правды в этой сказке? До чего же беспросветна и жестока эта сказка про душу!

Такие вот страшно смутные мысли блуждают в голове Алоизы, пока она стоит, прижавшись лбом к стеклу. Была ли когда-нибудь в ней вера? Она была религиозна, и прежде с удовольствием напоминала об этом. «У нас религиозная семья. Мы почитаем святыни». Но религия это практически ничто, и она отнюдь не всегда связана со святынями. И даже меньше чем ничто, если она не одухотворена верой. После смерти Виктора Алоиза не взбунтовалась против Бога; облачившись в броню вдовы, она задрапировалась религиозностью. Следуя ритуалу, заказывала панихиды по погибшему супругу. И поскольку великолепное тело Виктора было бесследно распылено, она попыталась установить с ним связь за пределами исчезнувшей плоти. Она иконизировала память о своем погибшем муже, одарила душу покойного красотой, равной красоте его тела при жизни. И искала тогда в религии опору. Ей так нужна была опора. И хотя тогда она была бедна, она еще больше надувалась гордостью. Религия придавала достоинства нищете. Выйдя ради благополучия сына за Иасинта, она вырвалась из нищеты. Но не отошла от религии, поскольку, несмотря ни на что, она все-таки по-прежнему придавала достоинства ее несчастной судьбе, ставшей из-за второго брака вполне банальной.

Теперь же не осталось ничего от этого здания, возводившегося в течение многих лет по привычке и из чувства долга. Но что значит привычка, если у вас резко вырвали из сердца желание жить, и что значит долг, если у вас безжалостно и бессовестно украли священнейшие ваши права? Ответьте же, как сохранить желание жить, если твое дитя, плоть от плоти твоей, укрыто в цвете юности землей, и как можно почитать какие-то сомнительные обязанности, если твое право на жизнь отнято у тебя самим фактом смерти ребенка, который был твоим единственным счастьем и смыслом жизни? Ведь тот, у кого ничего не осталось, ничего не может дать, даже согласия продолжать жить. Надо быть одним из пресловутых безумцев Божиих, чтобы решиться утверждать, что, когда ничего не имеешь, тогда-то и имеешь все и что давать надо тем больше, чем меньше ты имеешь. Эти безумцы теперь ненавистны Алоизе. Ее сердце супруги-любовницы, сердце безумно любящей матери глухо к их бессмысленным и даже возмутительным словам. Она безмерно страдает, она вопиет о краже, о преступлении, о предательстве. Она обвиняет — Бога. Обвиняет, как обвиняют отчаявшиеся. В ее исполненном безнадежности сердце находят отзыв резкие слова Иова: «О, если бы я знал, где найти Его, и мог подойти к престолу Его! Я изложил бы пред Ним дело мое, и уста мои наполнил бы оправданиями»[4]. Она могла бы без конца выкрикивать эти жалобы, эти упреки. Они уже таились в ней и превращались в инвективы. Но вопли эти тонули в ее сердце, потому что она не поворачивалась ни на восток, ни на запад, ни на север, ни на юг, чтобы отыскать тайное обиталище Бога, как это делал Иов на дне своего гноища. Ни на севере, ни на юге, ни на востоке, ни на западе Бога не было, но Иов не сдался и, невзирая ни на что, завел судебное дело[5]. Ибо Иов возвестил: «Вот Он убивает меня; но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои пред лицем Его!»[6]Иов мог вопиять и заводить судебное дело против Господа, потому что его вера в Того, кого он обвинял, оставалась несокрушимой. Но у Алоизы не было сил дойти до конца подобного парадокса; она закрыла свой едва начатый процесс, даже не сумев добиться, чтобы обвиняемый предстал на нем, и вынесла безоговорочный приговор Богу за самую тяжкую вину — его небытие. Или за безразличие к своему творению, что, впрочем, одно и то же.

А раз так, Алоизе безразлично, существует Бог или нет. На воскрешение мертвых после конца времен ей наплевать. Она желает видеть воскресшего сына, а также Виктора здесь и сейчас. Если Бог возвратит ей сына, она поверит в Него. А нет, она и думать перестанет о Нем, отвернется и забудет о Нем, как о дурном сне. Да она уже отвернулась.

* * *

Наконец Алоиза отрывает лоб от стекла. Ощущение, будто холод проник до мозга костей. Она вздрагивает. Слишком долго она смотрела на снег, и глаза ее как будто ослепли. Алоиза идет через гостиную, натыкаясь на мебель. Пить ей уже больше не хочется, тем паче что она разбила бокал. Тень облаков, что бежали по земле, скопилась в ней, и тень эта тяжка. Она застывает, отвердевает. Опять начинается долгий, бесконечно долгий день тоски, тусклого страдания. С ожиданием вскорости потоков слез, конвульсивных рыданий, очередного внезапного возмущения тела. У нее могут начаться спазмы или тошнота, приступ невыносимой головной боли, либо она будет проклинать жизнь и саму мысль о Боге. Алоиза даже не пытается обуздать эти внезапные приливы отчаяния, предотвратить приступы. Она стала рабыней своего горя. Жизненные силы ее на пределе, сама она на пороге помешательства.

И опять она, притягиваемая некой слепой силой, возвращается к порогу двери, соединяющей гостиную с комнатой Фердинана. К порогу между отчаянием и совершенно безумной надеждой вновь увидеть сына. Этот порог притягивает ее магнитом, удерживает на своей кромке, словно у нее ноги приросли к нему, и в то же время с неистовой силой отталкивает. Непреодолимый порог. Алоиза, дрожа мелкой дрожью, стоит на нем, и глаза ее блестят — от навернувшихся слез и от желания увидеть. Она кусает губы, чтобы удержать крик, ревущий в сердце, чтобы удержать зов, что мечется и рвется из ее тела.

В этот миг Алоиза вся — немой зов, брошенный в молчание, одержимый вопль, протестующий против утраты: «Возвратись, покажись хоть на миг, на один-единственный миг. Я так хочу хоть разок еще увидеть тебя…» Но в комнате ничто не шелохнется, изменилось лишь освещение, оно опять померкло, стало тускло-серым. Комната глуха к ее зову.

А когда дневной свет окончательно отступил и вечерние тени, таившиеся в углах, накрыли мебель, Алоиза все еще продолжает стоять там — худое изваяние, еще чернее, чем сумрак, заполнивший комнату. Комната пропитывается от нее запахом слез, а сама взамен пропитывает ее пустотой. И как перенасыщенные минеральные образования, которые в конце концов переходят в химически нейтральные и кристаллизуются, скорбь Алоизы цепенеет в зияющей недвижности.