Руки ее опадают, от сердца отливает кровь. Зеркало пусто. Слезы, навернувшиеся на глаза, вдруг становятся тяжелыми и жаркими; они катятся по щекам к губам, во рту становится солоно. Резким движением Алоиза бросает бокал на пол, и он разбивается вдребезги, а сама выбегает в гостиную. Ее сотрясают рыдания. Лицо и руки пропитываются запахом слез.
У слез есть запах. Отвратительно сладковатый, противный, как запах ржавчины или плесени. Да, да, у этой испарины сердца есть запах. Едва ощутимый запах прокисшей пенки на молоке.
Запах слез Алоизы смешивается с запахом пролитого на полу джина. Так пахнет снег или же вода — едва уловимо, на пределе обоняния, но тем не менее запах этот ощущается — неким сверхчувством. Запах горя.
С каждым днем комната Фердинана все больше пропитывается этим сероватым запахом. Запахом пустоты, студеного света, запахом серых вод Балтики. Потом отсутствия.
А вещи в комнате вновь вступают в заговор. Сейчас, обретя краски и засияв, они кажутся еще враждебнее. Они словно облеклись в броню чистого ледяного света. В металлически поблескивающие панцири. Безумием было бы даже пытаться приблизиться к ним; они обожгут руки — ладони прилипнут, кожа закровоточит. В них жгучесть мороза. Вещи объявили войну, они в трауре. Вся комната в трауре. Хозяин ушел — без единого слова, даже без вздоха сожаления. А немота хозяина, который так долго лежал в этих стенах, передалась вещам.
Алоиза присела на краешек дивана. Судорожные рыдания, внезапно перехватившие ей горло, от которых она вся сотрясается, заставили ее опуститься на диван. Она сидит, сложившись чуть ли не пополам, приникнув лбом к коленям и стиснув кулаками виски. Колени у нее влажные. Но рыдания ослабевают, иссякают слезы. Горе ее огромней, стократ всеохватней, чем все физические его проявления. Оно ее ломает, гнет, крутит руки, от него внутренние колики, приливы крови, головокружения, порой она не способна удержаться от горестных воплей, стенаний, внезапных неудержимых слез. Так воет плоть. Живая плоть, насильно оторванная от другой, любимой плоти.
А иногда все обходится спокойно. Ни конвульсий, ни слез, ни рыданий. Плоть в изнеможении смиренно покоряется безысходному горю. И такое состояние продолжается дольше всего.
Алоиза медленно выпрямляется, механическим движением вытирает лицо, складывает руки на животе и чуть заметно раскачивается вперед-назад. Наконец встает, неуверенным шагом подходит к окошку, останавливается, прижимается лбом к стеклу. Она не может находиться на одном месте, у нее потребность перемещаться в пространстве, в молчании, в отсутствии.
Магия сновидения-реальности разрушена, утрачена. Это безумие развеялось — безумие, наполненное шелестом образов, жестов, отзвуков и даже запахов. То было безумие ожидания, в котором перемешались надежда и память. Но из него родилось иное, куда более беспокойное безумие — безумие желания. И от него Алоиза потеряла голову; Она поверила, что сможет повернуть время, отбросить прошедшие для нее годы, отвергнуть смерть и сжать в объятиях тело Виктора. Она почувствовала себя сильней войны, могущественней смерти. Убедила себя, что ее любовь к Виктору настолько всеобъемлюща, настолько бездонна, что способна творить чудеса, убедила себя, что ей удалось вырвать из преисподней мужа и помочь ему обрести тело. Тело, озаренное неземным светом, сверхъестественное, но в то же время дарящее плотское наслаждение. И, наслаждаясь обретенными ласками, она забыла о том, ради чего обратилась к сновидению-реальности. Она предала сына.
Все это было лишь приманкой, мороком и ложью. Предательством. Нет никакого «сновидения-реальности», есть только смерть, и лишь она подлинна. Смерть, которая злобно отняла у нее тех, кого она любила.
Все всегда было в заговоре против нее. И вот сейчас вещи, мебель, стены холодно и безжалостно отталкивают ее, но на самом деле это всего лишь второстепенные проявления отношения к ней судьбы, которая всегда была враждебна к ней. Теперь она везде и во всем видит признаки отношения к ней судьбы. И словно сыщик, отыскивающий на месте преступления следы, оставленные убийцей, Алоиза пересматривает свою жизнь, несчастную, загубленную жизнь.
Нет, по складу характера она определенно не Андромаха, и уж совершенно не из породы Иббетсона и Мери Тауэр. Она никогда не была способна бросить вызов судьбе и противостоять несчастьям. Так из какой же она породы? Раньше она попыталась бы поискать свои истоки в Софокле, Эсхиле либо Шекспире, но теперь ее напыщенность рухнула, гордость сломлена. Ее горе слишком обнаженное, чтобы облачаться в заемные трагические одежды и высокомерно щеголять в них. Ее страдание настолько непоправимо нагое, что не приемелет никаких одеяний.
Алоиза принадлежит к бесчисленной и безликой породе несчастных, бедных, обездоленных. И ей остается лишь бродить по кругу в пустоте, стенать и плакать. Ни на что другое она уже не способна. Не способна даже мыслить. Ее мысли зыбки, подобны пару, ее воображение — лишь прах и пепел.
* * *
Прижавшись лбом к стеклу, Алоиза смотрит на преображенный снегом пейзаж. Однообразный пейзаж. Все бело до самого леса. Холод постепенно проникает в голову, наполняет ее безучастностью. Алоиза так устала, она так далека от всех и вся. Она видит, как по снегу бегут тени облаков. И чувствует, как такая же тень наползает ей на душу. Или верней, ощущает себя тенью, словно это ее душа, а может, сердце вот так вот, в безмолвии, в холоде, летит между небом и землей. Ее душа, сердце, тело; что точно, она не знает, для нее нет различия между тремя этими словами. Все три они означают одну и ту же истерзанную реальность, одинаковую безутешность. Алоиза и есть эта летучая тень, эта бестелесность цвета сажи, обрывок ночи, изгнанный в мертвенную белизну дня. Но одновременно она и эта бесконечность снега, застылость земли, шуршащее безмолвие.
Алоиза — снег, укрывший, одевший землю, но она и земля, укрытая снегом, скованная холодом. Земля, в которой лежит ее сын. Алоиза чувствует, как холод спускается ото лба к животу, проникает глубоко во внутренности. Ее дыхание, оседающее на стекле, все время замутняет пейзаж. А вереницы облаков все бегут по небу, и тени их все быстрей и быстрей скользят по снегу. Облака гонит восточный ветер, он прилетел издалека, с края земли, который где-то там, за лесами, что высятся по ту сторону болот. Леса стоят нагие, любой треск, каждый крик грача отзываются в них с необыкновенной силой. Болота опустели, грязь смерзлась, присыпанная и очищенная снегом. Вокруг них тоже пусто. Вся растительность сведена до черных изломанных штрихов различной толщины. Скупая графика, лишенная объемности. Все сучья, голые ветви и стволы кажутся резкими линиями, отточенными ветром. Ни одной живой твари. Личинки и куколки кроются под землей, под корой деревьев. Животные спрятались в своих подземных невидимых норах. Птицы давно улетели, так давно, что кажется, будто их чудесные песни — это что-то из старинных легенд. Остались только грачи да галки.
Грачи да галки, чьи резкие крики подчеркивают шершавость тишины, останутся навсегда, точно так же как черные вороны, испещрившие подслеповатое небо кривыми помарками. И никогда не возвратятся певчие птицы с оперением, расцвеченным яркими красками. И не вернутся цветы, травы, листья, больше не пробудятся звери и другие твари. Все должно остаться именно таким. Застывшим, заледенелым, безнадежным и безмолвным. Природа должна навсегда умолкнуть, замереть, стать неизменной, как календарь, что висит на стенке в комнате Фердинана. Февраль встал на вечный якорь в Стокгольмском порту; времена года погрузились на дно Балтийского моря. Одиннадцать месяцев в один миг потерпели кораблекрушение. И пусть эти одиннадцать месяцев никогда не поднимутся со дна! Должен длиться февраль, один только февраль. Пусть природа покорится этому закону, пусть вся земля облечется в траур по Фердинану! Так должно быть. Потому что слишком мучительно было бы снова услышать звонкое чириканье воробьев, вновь ощутить плывущий в воздухе аромат первоцветов и фиалок. Потому что было бы невыносимой мукой видеть, как земля с трепетом молодой нежно-зеленой листвы пробуждается после долгого черно-белого сна. Быть свидетелем беззаботного пробуждения земли, жизни, желания было бы до того непереносимо, что осталось бы только проклясть землю, людей, зверей, Бога. Главным образом Бога.
