— Шесть лошадей, четыре коровы, два быка. Так ведь у него четверо здоровых сыновей было, да две дочки, да невестки здоровущие, кровь с молоком; так работали, куда нам было за ними угнаться!
Комиссар поморщился, разговор переходил явно не в то русло, в какое он его направлял.
— Вам с матерью приходилось на него работать?
— В пояс кланялись, чтобы работу дал.
— Значит, он эксплуатировал ваш труд. А платил много?
— Какое там! И до весны не хватало. Всегда занимали. Весной отрабатывали, отдавали и опять занимали. Конца-края не было видно!
— Потому что труд ваш был рабский, наемный. Несвободный! Вот если бы вы работали на себя, было бы совсем другое дело. Понимаешь?
— Чего ж тут не понять!
— А если бы вам лошадку да коровку?
Ян замолчал. Их сосед-хуторянин дядька Назар, выпивоха и балагур, говорил в таких случаях; "Як бы бабцы яйцы, вона б дидоком була!" Как много "если бы" могли изменить Янекову судьбу. Не сидел бы он здесь, не разыгрывал перед комиссаром дурачка. Ему показалось, что Голуб и не нуждался в его ответах. Он для себя давно все решил и теперь учил таких неразумных, как Поплавский, уму-разуму, всех на один манер. Что-то было в комиссаре ненатуральное, наигранное, будто разговаривал с умом тронутым, который никогда не поймет того, что известно Голубу.
Ян не знал, из какого такого враждебного класса Андрей Гойда, но первое впечатление открытости и искренности привлекало к нему деревенского хлопца, несмотря на отсутствие у него политграмоты.
— Ладно, иди, — недовольно проговорил Голуб, — завтра продолжим. Боюсь, трудновато с тобой придется! Не идешь ты мне навстречу…
С тремя молодыми красноармейцами Ян Поплавский осваивал военную грамоту. Учил их стрелять из винтовки молодой, на три-четыре года старше Яна, человек с ярко выраженными южными чертами лица, носом с горбинкой, жгучими черными глазами и жесткими вьющимися волосами. Звали его Иона. Вопреки внешности, характер у Ионы оказался спокойным, на грани флегматичности. Он не уставал каждому из новичков объяснять, как держать винтовку, как целиться, как передергивать затвор.
Хвалил он своих учеников за каждый удачный выстрел и, казалось, радовался успехам больше их самих. Сверкая жемчужно-белыми зубами, он повторял:
— Ах, молодец. Способный! У тебя пойдет. Главное, не спеши. Видишь, как красиво получилось? Не дергай курок, оружие этого не любит, нажимай плавно. Ай умница, ай порадовал!
От его спокойной манеры учить, приветливости и неподдельной заинтересованности ученики старались в доску расшибиться, чтобы угодить учителю. Это был наставник, старший брат, соратник, чье доверие и дружбу каждому лестно было завоевать.
"А ведь у него есть чему поучиться любому учителю, — думал Ян. Интересно, как относится к Ионе комиссар Голуб? Наверное, не любит".
Ян был вполне близок к истине.
Пока новобранцы занимались учебой, в отряде происходили интересные события. Упирая приклад в плечо, Ян краем глаза заметил, что откуда-то прискакал верховой, о чем-то пошептался с командиром, и вскоре с ним было отправлено ещё двое красноармейцев, для чего из обозных телег выпрягли двух лошадей. Андрей Гойда, только что радостно потиравший руки, теперь со скучным лицом слушал комиссара, который что-то недовольно ему доказывал. Гойда не соглашался, комиссар повышал голос, и тогда было слышно:
— Это не по-большевистски! Красный командир не имеет права!
— Не отвлекаться! — в голосе Ионы прозвучали строгие нотки, и тут же тоном ниже прорвалось сожаление. — Надо же, такой боевой командир, а комиссар — зануда занудой!
Но, очевидно, командир был не из тех, кого можно брать голыми руками. Он сначала пытался спорить, доказывать свою правоту, но потом широко улыбнулся, призывая к примирению, и разбросал в стороны руки, будто намереваясь тотчас обнять Голуба. Иными словами, валял дурака. Комиссар отскочил и зашипел рассерженной кошкой; повернулся спиной и на ходу бросил:
— Сообщу! В штаб! Самоуправство!
Гойда лишь сплюнул ему вслед длинным плевком, как сплевывают уличные мальчишки. Занимавшиеся изучением винтовки красноармейцы только услышали:
— А, баба с возу…
Но не отвлекаться им сегодня не удавалось, потому что некоторое время спустя вернулись гойдовские посланники. Оживленные, говорящие наперебой, они сбрасывали к ногам командира какие-то тюки. Красноармейцы подошли поближе: чего здесь только не было! Сапоги, даже с первого взгляда, высокого качества; отличного сукна офицерские шинели, правда, отнюдь не красноармейские; гимнастерки; теплое белье. Видно, "гойдовцы" вскрыли склад с военным обмундированием.
— Одним ударом решили все проблемы снабжения, — не скрывал радости молодой командир. — Теперь и новичков оденем, и прохудившееся обмундирование заменим, и про запас ещё останется. Конечно, можно было бы не трогать этот вагон, пусть бы так и стоял себе на путях! Не нам же прислали, деникинцам. А пока штабные бы раскачались, либо бандиты налетели, разобрали, либо местные жители попользовались…
Видимо, этими словами Гойда успокаивал самого себя, что упреки комиссара необоснованны.
Через толпу протолкался красноармеец лет сорока, плотный, с седыми висками и полным добродушным лицом. Он бросился щупать привезенное обмундирование, время от времени восхищенно вскрикивая:
— Ах, мои дорогие, ах, удружили!
Конники спешились и добродушно посмеивались:
— Что, дядя Архип, теперь есть во что народ одеть? А то истосковался вконец: одежка прохудилась, подметки отваливаются!
— Коваленко! — кричал через головы дядя Архип. — А сапоги-то первый сорт, офицерские! Кто говорил, завхоз без хозяйства? — он передразнил невидимого Коваленко. — А Дмитращук меня старым куркулем обзывал, я все помню.
Красноармейцы смеялись.
— Теперь дядя Архип зазнается: нужным человеком стал! — радовался вместе со всеми Андрей Гойда.
Бойцы подходили, наклонялись над тюками, щупали ткань, трогали сапоги, потирали руки. Лишь один человек не участвовал в общей радости, — комиссар Голуб. Он стоял поодаль воплощенным осуждением, скрестив руки на груди.
Ян внимательно посмотрел на него и вдруг увидел, что комиссар окружен чем-то вроде ореола. Но не таким, как на иконах лики святых, а багровым, с черными сполохами. "Мерещится, — подумал парень, — от усталости что-то с глазами сделалось!" Он сморгнул. Ореол не исчез, а продолжал колебаться вокруг фигуры и вспыхивать черными языками: опасно, опасно!
К сожалению, кроме Поплавского, никто в отряде этого не видел.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Герасим правил лошадьми и оттого сидел спиной к товарищам. В другое время он весь бы извертелся, прислушиваясь к их разговорам, и завидовал бы, что они общаются между собой без него. Но сейчас рядом с ним сидела Катерина, любимица и заноза смолянских жинок.
