— Пушкин для русских — то же самое, что Гете для Германии, — немного помолчав, сказала Ира. И пока мы брели дальше, она рассказала мне, как этот король поэзии погиб. Трагическая история. Тут были замешаны любовь, предательство, гордость — полный набор для трехгрошовой оперы. Его оскорбил один француз, который имел виды на жену Пушкина, ослепительную красавицу-брюнетку. А также… В конце концов дело дошло до дуэли, соперники сошлись на снегу свести друг с другом счеты, — в результате поэт был смертельно ранен французом, который пользовался протекцией тогдашнего консула из Гааги.
— Ч-что? Нидерландского консула? — я снова разразился смехом.
— Но послушай, Йоханнес, — вскипела Ира. — Только не говори, что ты этого не знал. Здесь у нас в России каждый ребенок пяти лет знает эту историю.
Тем временем мы незаметно подошли к цирку со стеклянной крышей и увидели высокого, как каланча, цыгана в унтах, который пытался затащить в помещение упряжку лошадей. Когда мы были уже возле самой Фонтанки, Ира неожиданно остановилась и сказала:
— Ты живешь у меня уже пять недель. А я ведь даже… — губы ее задрожали. — После того, как Миша не вернулся из плавания, я сама сказала себе: «Больше у меня не будет мужчины.» И целый год носила траур. Но ты такой любезный, такой мрачный… Почему ты так странно на меня смотришь? Ты что, мне не веришь? — Ее голос стал крайне серьезным. — Но я должна знать, что ты натворил. Хватит молчать, рассказывай, что у тебя на совести?
У меня на совести?
— Люди… — Ира как-то потерянно осмотрелась вокруг, словно искала поддержки у воображаемой публики. — Ты ведь знаешь, что можешь мне доверять? Я имею право знать, почему тебя ищут.
Ищут?
Она рассказала, что вчера в гостиницу «Октябрьская» заглянул какой-то человек из нидерландского консульства, который спрашивал обо мне. У него была с собой какая-то бумага с печатями из милиции. В сопровождении Ивана Ивановича он прошелся по всем этажам.
— Я, конечно же, промолчала, — продолжала Ира, — но как только он ушел, мне было приказано явиться в кабинет Ивана Ивановича. «Если ты знаешь, где этот самый Либман, и врешь, — пригрозил он, — тебе до конца дней придется питаться одними тараканами.» Ах, какая же он грязная сволочь! Ты видел его прыщавый подбородок? Любую хоть капельку миловидную горничную он, словно больничное судно, тащит в свою несвежую постель.
— Какой из себя был этот человек? — спросил я, чувствуя, что паника свинцовой пулей прошивает мне сердце.
— Довольно молодой, аккуратно одетый, но какой-то скользкий, несмотря на внешнюю стройность и красоту.
Я догадался: лимбуржец. Они натравили на меня этого парня из Лимбурга. Но только зачем? Ладно, успокойся, Янтье… У тебя виза в порядке до мая… К тому же Россия не попадает в сферу европейской юрисдикции… Я ведь ничего дурного не делал? Пусть этот консул катится ко всем чертям!
— Не хочешь говорить, не надо, — тихо промолвила Ира, — но только скажи, мне не грозит никакая опасность?
Она стала объяснять, что я, дескать, не понимаю, что за страна Россия. Несколько лет назад… И она рассказала что-то такое, чего я абсолютно не понял. Я порылся в карманах и вдруг, почувствовав хруст, выудил из одного из них стодолларовую купюру, которую уже несколько недель считал пропавшей. Вот так чудо! Я спросил Иру с улыбкой, бывала ли она когда-либо в гостинице «Астория»? «А почему ты спрашиваешь? Нет, конечно, нет. Там ведь собираются одни лишь мафиози и иностранные рокфеллеры?»
Я поднял руку, и вскоре мы уже мчались по Невскому проспекту, а снежная поземка мусульманской шалью вилась перед лобовым стеклом такси. Ира всю дорогу ворчала: «Не валяй дурака, Йоханнес, не надо валять дурака!»
Мелькнуло здание оперного театра с чернильно-синими колоннами, Казанский собор, стайка нищих перед ним. Дверь-вертушка, кругом мрамор. В ресторане гостиницы «Астория» витал запах роз, нам сунули под нос папки с меню, огромные как разворот газеты. Элегантная блондинка, сидя на табуреточке, играла на арфе. Мы выбрали раковый суп и вино Сансер, затем вкусную смесь из грибов в сметане, по порции свиных котлет, панированных в сухарях, с гарниром в виде пюре, шоколадные профитроли с желтым сливочным кремом. Мы заказали кофе — не прошло и минуты, как на серебряном блюдечке нам принесли счет: за все — девяносто четыре доллара.
— Если ты беден, — сказал я, подсовывая под блюдечко сотенную бумажку, — ты должен время от времени позволять себе шиковать. Иначе жизнь покажется невыносимой.
— Не валяй дурака, пожалуйста, — снова повторила Ира; едва поднявшись, она пошатнулась и снова плюхнулась на стул. От бокала бургундского, выпитого под второе, она совсем опьянела.
— Как папа на небе, наверно, сейчас радуется, — вздохнула она, проходя сквозь дверь-вертушку на улицу. — Впервые за столько лет у меня праздник…
Снова пошел сильный снег. За десять рублей мы домчались на такси домой; все остальные свои деньги я оставил на блюдечке. Возле входа в подъезд какой-то мужик в малиновом пальто и с белым как мел лицом продавал из оцинкованного ведра картошку. Картофелины были припорошены снегом, словно пончики сахарной пудрой. В подъезде оказалось абсолютно темно, Ира снова захихикала: «О Боже, я наступила тебе на ногу…», и через несколько коротких мгновений мы очутились вместе в постели, возились там, ворочаясь, кувыркаясь и пыхтя, Ира при этом демонстрировала такие штуки, которые вгоняли меня в краску, но, вероятно, любая сибирская девушка…
— Du bist lieb,[56]— прошептала она, когда мы, успокоившись, замерли рядом, прижавшись друг к другу, как живые грелки. — У тебя совершенно нет живота. У большинства наших мужиков после тридцати появляется кошмарное брюхо. А у тебя живот совсем плоский. Почему это?
— Не знаю, — сказал я польщенно, утыкаясь носом в округлости ее плеч, от которых еще веяло бесплатным Сансер.
У моего отца тоже не было живота. Я думаю, это у меня наследственное.
Долгое время мы лежали, слушая собственное дыхание и звуки улицы, приглушенные свежевыпавшим снегом. Я снова почувствовал себя человеком. Ах, если бы только мне удалось найти Эвино обручальное кольцо! Что в мире тогда не было бы нам по плечу? Все по силам, если разобраться. Я мог бы продать свою лачугу в Хаарлеме, перебраться сюда, в крайнем случае в Париж… Да, я бы…
— О чем ты думаешь? — спросила Ира.
Я хотел рассказать ей о своих планах, которые лелеял в полудреме, словно я сбросил свои пятьдесят три и снова стал юным мальчиком двадцати шести лет… Да, я хотел ей… Но тут вдруг оглушительно хлопнула входная дверь. На кухне раздался пронзительный визг, шум, грохот и треск… Послушайте, люди! Нет! Что же это такое? Дверь вышибли! Возле нашей постели выросло двое парней в черных омоновских масках — один из них сжимал в руках лом, другой — автомат Калашникова. Они что-то кричали. В прорезях матерчатых масок я видел их ало-красные губы. Ира схватила меня за запястья, как раньше это делала Мирочка, когда я читал вслух страшную сказку и ей вдруг делалось страшно… Я не сразу понял, что произошло. Стоило мне закрыть голову рукой, как меня огрели по ней прикладом автомата. Резкая боль пронзила пальцы. Из черных прорезей опять раздался крик. Слов я не понимал. Что это значит? Чего нужно от меня этим людям?
