Интервьюер, смущенный, посмотрел на него с недоверием. Но Хуан Луис Муньос гнул свое:
— Худшее, что может случиться с человеком в этой жизни, это когда его обведут вокруг пальца. А Милагрос этого не хотелось, понимаете, поэтому-то она и решила думать о другом, ну как бы выдумать другую реальность. Но понятно: когда человека, кто бы он ни был, обводят вокруг пальца, у него в голове вроде как пробки перегорают.
Интервьюер удивленно глядит на него — молча, пристально. Он уже собирается задать следующий вопрос, но Хуан Луис его опережает. Просто рта не дает раскрыть:
— Но вот вам еще история — как меня обманули в кино, ни в жисть не забуду. — Одной рукой поднимая стакан, а другой отбивая такт по столу, он произносит: — Канаста — солнечное вино, оп-ля, — и начинает рассказывать. И рассказывает, что как-то пошел в кино, просто чтобы посмотреть на трусишки Шерон Стоун в фильме, который показывали сто лет назад. И дальше рассказывает перед камерой, что за всю картину трусиков так и не показали. — Не было их на ней, понимаете?
Интервьюер не выдержал — коротко хохотнул.
— Но самое-то обидное, понимаете, что я привел его на кухню, а ножа-то и не заметил, — продолжал Хуан Луис. — Пошел я за ним да остановить не смог. Плевал я на него, будь он хоть трижды покойник. Всю ночь заставил меня в кошки-мышки играть. Пошел в город, на праздник, там порасспрашивал, но никто мне ничего толком не сказал. Потом пошел туда, где новые дома стоят, — было у меня предчувствие. Но к Милагрос зайти так и не решился: я к людям завсегда с уважением, а она так кричала… словом, не на помощь звала. Тогда вернулся я домой и переоделся, потому как надо было мне поскорее закончить одно дело в Альхесирасе, понимаете.
Закончив дело в Альхесирасе, Хуан Луис сел в «мерседес», чтобы вернуться в Тарифу. Но так как пищеварительные соки затуманили ему голову и ему захотелось укромно соснуть, он решил свернуть на обочину и устроить себе сиесту. Разбудил его громкий стук.
— Камнем, представляете, камнем колошматил. Только я заснул у себя в машине, так сладко, с кондиционером, как вдруг просыпаюсь и вижу, что Луисардо лупит изо всех сил по своей мотоциклетке. Потом напомните мне, я вам кое-что расскажу насчет камней, а пока слушайте про Милагрос, потому как живет она вместе с братом, а с таким оторвой хлопот не оберешься. Ночами-то она работает у Патро, которая прикатила из столицы барыней, а теперь приходится нам всем терпеть от такой баламутки.
Судя по тому, что рассказывает Хуан Луис, Патро ему не нравится. Когда еще только-только открылись «Воробушки», зашла она как-то раз к нему домой, куда он вернулся после обедни. И якобы взяла у него лопатку за которую по сей день так и не расплатилась.
— Может, путешественник ее и обокрал, сами знаете, как в пословице говорится.
— Вор у вора… — Интервьюер кивает, мол, знаю.
И Хуан Луис Муньос, глядя в камеру жалуется, что где тонко, там и рвется. И продолжает:
— Но по мне, воровать — увольте. Знали бы вы, сколько мне с моей родственницей пришлось натерпеться, когда мы только сюда приехали.
И тут Хуан Луис предлагает нашему вниманию одну из самых вдохновенных страниц своей жизни, пришедшуюся на самое голодное время, которое он любовно называет Каменным веком.
Местные летописи повествуют, что в начале семидесятых, когда случился туристический бум и сюда на папины денежки понаехали разные flower power,[11]ветер обитал там же, где и прежде. А когда какое-нибудь хипповое шествие появлялось на шоссе из Альхесираса в Тарифу притаившийся ветер набрасывался на него и скидывал в Пролив.
— И вот когда вашему покорному слуге и его родственнице поднадоело питаться камнями, им пришла в голову счастливая мысль о том, как их использовать.
И они соорудили палатки с вывеской: «Продаются камни по двадцать пять песет за дюжину, беспошлинно». Хуан Луис поставил свою палатку у выезда из Альхесираса, а родственница — у въезда в Тарифу. И благодаря камням им удалось наконец разжиться.
— Камни давали устойчивость, понимаете, я сам в этом убедился, когда довелось мне их потаскать. Спокойно выходил на улицу, и самый сильный ветрюга ничего не мог со мной поделать. Потом настали более удобоваримые времена, и я основал «Пупок».
— Пупок? — удивленно переспрашивает интервьюер.
— Да, пупок, понимаете ли. Это ведь необычный шрам, он находится в самом астральном центре и поэтому помогает человеку удерживать равновесие. Говорят, что чувство равновесия — в ухе, а я вам так скажу, что оно — в пупке, оттого-то сюда и съезжались в старые времена путешественники. Чтобы наесться от пупа, сидя на нашей сбалансированной диете. Вы можете себе представить чувство равновесия без пупка?
— Нет, — отвечает интервьюирующий, превратившийся в интервьюируемого. — Не могу.
— Тогда вы поймете, отчего я, изрядно поломав голову, назвал свое первое заведение «Пупок Хуана Луиса».
Сделаем небольшую передышку и расскажем вкратце, в чем состояла затея Хуана Луиса.
Чтобы составить себе самое общее представление, вообразим нечто вроде постоялого двора, на манер старинных «вент», которые служили путевыми вехами на дорогах нашего полуострова и о которых рассказывает Вильега, но только гораздо меньше. Иначе говоря, уменьшенная копия минимуму деталей. Расположенный рядом с Болонией «Пупок Хуана Луиса» был размером с небольшую кухню, стоящую в чистом поле. Там он начал борьбу за желудки путешественников на базе мясного бульона с гренками и свинины с жареной санлукарской картошкой. Во время забоя свиней никто из проезжавших мимо «Пупка» не брезговал деликатесными окороками и колбасами. Вот так Хуан Луис Муньос, знатный свинарь и потомок Агамемнона по материнской линии, смог купить себе «мерседес». Новенький, и за наличные.
Путешественник сошел на берег в Танжере в состоянии близком к изумлению. Он до сих пор слабо понимал, как ему удалось спасти свою шкуру. Все произошло в одно мгновение, как в фильмах; ударом ноги он отделался от типа со шрамом, который головой вниз нырнул в плескавшиеся у пристани черные воды. Буль, буль, буль. Другим ударом обезоружил трансвестита, выбив у него из рук револьвер, заставив согнуться, как складной нож, и рухнуть на покрытую лужами землю. Люди проходили мимо, словно не замечая его, стоявшего на коленях и сжавшегося от боли, причиненной его самым благородным частям, в нескольких шагах от помещения таможни. Тип со шрамом, по горло в воде, взывал о помощи, и путешественник, милостиво вняв его мольбам, с мстительным хладнокровием подошел к краю и запустил револьвер ему в голову. Бум. В десятку. Глядя, как тот идет ко дну, путешественник заметил пузырящуюся кровь, стекавшую из открытой раны у него на бедре. Одна из пуль предательски задела его в тот самый момент, когда он кинулся на типа в парике. Судя по выражению глаз, тот метил ему в пах. Он испустил крик боли и с этим криком уронил револьвер на покрытую лужами землю. Но злое дело было уже сделано: гуля задела кожу путешественника, опалив его брюки и заразив кровь. Увидев рану, путешественник заскрипел зубами от ярости. Последними каплями виски, остававшимися во фляжке, он промыл рану, малявка, рассказывал мне Луисардо, десны его кровоточили, а зубы отливали зеленью.
