И – ничего. Огоньки свечей трепетали, бумажные стены колыхались на ветру, автобус все так же уверенно мчался вперед, к конечной станции. Амариллис коснулась моего лица:
– Я же тебе говорила, этот зазор теперь живет сам по себе. У нас мало времени. От меня одни неприятности, Питер… Мне все время нужно было влюбляться, и каждый раз я разочаровывалась раньше, чем те, другие. Пока я не встретила тебя, я меняла партнеров как перчатки, мужчин и женщин, без разбора, кто попадется под руку. Ты только представь себе, что будет, если я и тебя разлюблю! Сознательно я никогда не причиню тебе вреда, но кто знает, что может случиться в зазоре?!
Я задумался было об этом, но тут услышал собственный голос:
– Если ты меня разлюбишь, мне все равно, что случится потом.
И это была чистая правда, как ни странно.
– Я не верю в постоянство, Питер, – сказала она тихо, но как-то неубедительно.
Отвернувшись, она прикрыла глаза рукой и погрузилась в задумчивость.
Огоньки свечей трепетали, бумажные стены колыхались на ветру, автобус мчался вперед в облаке тишины. Что за нелепость, думал я, – умереть в зазоре! Автобус домчит нас до Бичи-Хэд и рухнет с обрыва, а в понедельник утром миссис Квин найдет нас мертвыми, и никто никогда не узнает, что случилось на самом деле.
Думай, велел я себе. Если этот зазор вырвался на волю из нас обоих, значит, где-то в глубине души мы знаем, чтó в нем возможно, а чтó – нет. Амариллис думает, что ей делать. А что делать мне? Автобус завихлял, не замедляя хода.
– Мы уже почти на краю, Питер, – сказала Амариллис. – Мы проходим сквозь самих себя.
Я словно онемел. Желудок скрутился в узел, и все ночи и дни, голоса и лица, имена и слова, все обещания и обманы былых любовей хлынули наружу неудержимой рвотой. Прошлое вздыбилось и обрушилось на меня муками стыда, корчами сожалений. Зачем, к чему было это все, что не удержать больше никакими силами? Что я отдал, что получил? Стало ли хоть кому-нибудь лучше от знакомства со мной?
С Амариллис творилось то же самое: извергая всю себя из беспомощно раскрытого рта в потоке всхлипов и слов, она уже не замечала, как автобус, раскачиваясь и подпрыгивая, неотвратимо несся к обрыву.
– Амариллис! – выдохнул я.
– Что?
– Если бы нам удалось…
– Что, Питер?
– Если бы нам удалось все это изменить…
– Нет, Питер. – Внезапно она успокоилась, лицо ее осветилось любовью. – Для меня уже слишком поздно. Но не для тебя…
Она вскочила и бросилась по лестнице вниз; я не отставал. Оказавшись на повороте рядом с люстрой, Амариллис выхватила свечу из подсвечника и швырнула в бумажную стенку. Я промчался ниже, и в тот же миг бумага вспыхнула пламенем, оранжевым, розовым, желтым, а Амариллис уперлась мне в спину ногой и пнула что было сил – сквозь огонь, наружу.
– Прощай, Питер! – воскликнула она, но я ухватил ее за лодыжку и потянул за собой, и оба мы рухнули на землю у самого обрыва, глядя, как проносится мимо нас, за край, полыхающий автобус. Пламя потускнело в лучах зари – над сумрачно поблескивающим морем поднималось солнце, – и мы проснулись на полу, среди скомканных простыней.
Амариллис – из тех женщин, что по утрам выглядят превосходно. А этим утром она была так прекрасна, что прямо дух захватывало: такой я ее еще никогда не видел.
– Скажи правду, – спросила она, – мы умерли?
– Не думаю. Что бы ты хотела на завтрак?
– Может, ерша? – предложила она застенчиво. Вот так женщина!
