Я принялся искать в доме строки, которые мог бы написать мой отец в те же военные годы. Но и здесь мне не повезло. Я нашел лишь письмо, которое моя мать написала ему в 1943 году. «Дорогой Анхелито: не знаю, как я смогла бы выдержать работу в ресторане без всех тех замечательных вещей, о которых ты мне рассказываешь…» В этом письме Анхель представал в образе доброго, нежного человека, который всячески старался развеселить свою невесту. Но мои подозрения не рассеялись. Я вновь обратился к тетради, изучил буквы и пришел к предварительному выводу: имена Портабуру и Эусебио могли быть написаны его рукой. Чего нельзя было сказать о других. Тем не менее, как имели обыкновение говорить персонажи детективных рассказов, мне нужны были более надежные доказательства. Добыть их было делом нелегким.
Шли часы и дни. Как и в последний год моего пребывания в колледже, у меня было впечатление, что время обращается очень медленно, словно мельничный жернов, неуклюжий, тяжелый, неспособный ничего перемолоть. Неспособный перемолоть мои тревоги. На самом же деле это моя душа обращалась так тяжело и медленно.
Однажды утром я услышал бой колоколов и треск хлопушек и направился в швейную мастерскую поинтересоваться причиной этого. Я застал маму в ее комнате; она была нарядно одета. «Какой сегодня праздник?» – спросил я. «А ты разве не знаешь? Сегодня первое августа. Вирхиния выходит замуж! Ты что, все еще не одет?» Я сказал, что не имею намерения присутствовать на церемонии. «А кто же тогда будет играть на фисгармонии в церкви?» Я вышел из себя: «А мне-то какое до всего этого дело!»
Часом позже в доме зазвонил телефон, и я подумал, что это звонит моя мать или сам дон Ипполит, чтобы сообщить, что человек, который должен был играть на фисгармонии на свадьбе Вирхинии, не смог приехать и чтобы я срочно бежал заменить его. Наверняка это было то, чего мне хотелось больше всего. Мои первые глаза хотели увидеть la paysanne в ее белом платье.
Взяв трубку, я тут же услышал крик Мартина: «Это гостиница «Аляска»!» Я онемел. «Что случилось?» – спросил я через несколько секунд. Он заговорил спокойным, доверительным тоном: «Прежде всего, ты должен сказать мне одну вещь, Давид. Хочешь ли ты быть моим другом. Это самое важное». Я не знал, что ответить, и продолжал молчать. «Да или нет, Давид. Это очень важно!» – настаивал он.
Я не желал говорить ему «нет». В конце концов, проще всего было не возражать. «Я рад, Давид, – сказал он. Потом сменил тон. – Ты ведь уже знаешь, не так ли? Я все завалил. И естественные, и гуманитарные предметы». Было не похоже, что он слишком обеспокоен. «Женевьева не дает мне покоя, – пожаловался он. – С тех пор как мы узнали оценки, она настаивает на том, чтобы я тебе позвонил. Она хочет знать, не мог бы ты подготовить меня к сентябрьским экзаменам. Ты же понимаешь, тебе хорошо заплатят. Она уже велела приготовить комнату, где бы мы занимались французским, на случай, если ты согласишься».
Я насторожился. Если я буду посещать гостиницу, то смогу видеть своими первыми глазами Берлино. Ходить туда означало для меня вновь попасть в отвратительное логово. «А ты-то что хочешь? Думаю, как можно меньше работать», – сказал я ему. Мартин заговорил медленнее, менее напористо, чем до этого. «Хочешь, скажу тебе правду? Мне нужна твоя помощь. Если я не сдам экзамен, Женевьева откажется давать мне деньги. Это ее условие, Давид». Он замолчал в ожидании моего вопроса, «А для чего тебе нужны деньги?» – спросил я, принимая правила его игры. Он хихикнул: «Я вошел в дело. В клубе на побережье. Очень симпатичный клуб. Вот увидишь». – «По всей видимости, порнографический». Он рассмеялся громче. «А почему ты не позвонил Сесару или Редину?» – поинтересовался я. «Сесар нам не нравится, Давид. Как говорит Берлино, это негодяй, полезший в политику. Что касается Редина, то он сейчас в Греции. Вы так хорошо оплатили ему занятия на лесопильне, что он отправился на отдых. На днях Женевьева получила от него открытку. Знаешь, что он там пишет? Что Греция – его истинная родина».
Разговаривая по телефону, я все время видел на столе тетрадь с гориллой. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Я вспомнил, что у Терезы в той каморке под крышей хранились письма, которые Берлино писал своим братьям, погибшим на фронте, и подумал, что, если у меня будет возможность сравнить почерк в письмах с почерком из тетради, я смогу определить* в какой степени Берлино был вовлечен во все это, а также, методом исключения, степень ответственности Анхеля.
Неожиданно мне показалось жизненно важным принять предложение Мартина. «Я мог бы приходить по утрам», – сказал я. «Значит, ты согласен. Ты не представляешь, как я рад! Ну, хорошо, по утрам. Женевьева тоже наверняка предпочла бы это время», – «А ты?» – «Мы, клубные официанты, очень поздно ложимся спать. Но я сделаю над собой усилие. Дело есть дело». Мы договорились начать на следующий день.
Я объяснял ему естественные предметы в той же комнате, где раньше проходили занятия по французскому языку; затем, около одиннадцати, мы брали кофе и садились под тентом кафе или же прохаживались взад-вперед по террасе, и я читал ему лекции по искусству или философии. Иногда, когда было очень жарко, мы спускались в сад и ложились где-нибудь в тени.
На пятый или шестой день к нам подошла одна отдыхающая. Ее звали синьора Соня, и они с мужем, как сказал мне Мартин, были старыми клиентами гостиницы. Она призналась, что испытывает зависть, видя нас с книгами по искусству, потому что обожает искусство. «Нам не остается ничего другого. У меня в сентябре экзамен, и на карту поставлен авторитет Давида как преподавателя», – объяснил ей Мартин, подмигивая мне. Синьора Соня не очень хорошо его поняла. Она решила, что нам обоим предстоит сдавать экзамен, и предложила себя в качестве преподавателя. «Я очень любить искусство. Може объяснять Возрождение за пет часи». Она изъяснялась на смеси итальянского и испанского.
Мартин предложил ей сигарету, которую синьора Соня, не колеблясь, взяла. «Если вам так нравится искусство, почему вы приезжаете в эти горы Обабы? – спросил ее Мартин. – Почему вы не едете в Грецию посетить Парфенон, как это сделал наш преподаватель по французскому языку?» Синьора Соня повернулась к горам, которые только что упомянул Мартин. «Dio и il miglior artista» – «Бог – лучший художник!» – воскликнула она, раскрывая объятия, словно хотела вместить в них все горы. «Только не вздумайте сказать это Терезе, – предупредил ее Мартин. – Она очень сердита на Бога за то, что он сделал ее хромой». Синьора Соня вздохнула: «Poverina mia, Teresa» – «Бедненькая моя Тереза». Мартин положил руку на плечо женщины. «Я бы не сказал, что она очень бедненькая. Знаете, как она высказалась недавно за обедом, когда я рассказывал родителям о клубе, который собираюсь открыть на побережье?» Синьора Соня затянулась сигаретой и отрицательно покачала головой. «Она посмотрела мне прямо в лицо и сказала: «И сколько шлюх у тебя будет в этом клубе?» Именно этими словами. Женевьева чуть не упала, а Берлино поперхнулся супом. Но никто не осмелился ничего сказать. Если моя сестренка рассердится, берегитесь. Так что бедненькой, или poveriпа, ее не очень-то назовешь».
