Когда была маленькой. Нас окружали штабеля досок; река отделяла нас от мира; полумрак защищал нас; старая столярная мастерская предоставляла нам ложе, в котором мы нуждались; тем не менее она вела себя со мной, как маленькая. «Ну, если не хочешь, я выброшу их в воду», – погрозила она мне, потрясая земляникой. «Не будь дурочкой». Я сказал ей это именно так, как говорят ребенку семи лет. «Это правда. Это было бы глупо. Отнесу их маме», – решила она, поднимаясь на ноги.
Я стал очень отчетливо различать звуки. На главном шоссе Обабы загудел грузовик, мотор у него будто зашелся в приступе, и вдруг неожиданно, возможно дойдя до крутого поворота, машина сбросила скорость и мотор почти заглох. А отец Адриана продолжал работать на станке. И воды реки производили шум, похожий на шепот, но они уже не произносили имени «Исидро, Исидро, Исидро». И жабы уже не повторяли «садись, садись, садись».
Мы оставили позади то место, где высились штабеля досок, и по берегу реки дошли до моста, ведущего к дому Вирхинии, «Твоя мама как Исидро. Только и работает», – заметила она, указывая стеблем с земляникой в направлении виллы «Лекуона». За кранами и грузовиками спортивного поля, шагах в семистах, светились окна швейной мастерской.
Твоя мама. Меня это разозлило. Хватит уже говорить как дети. «Не думай, что она так много работает. Иногда она выходит на террасу выкурить сигарету», – ответил я ей. Мне хотелось уйти. «Нам она говорит, что в мастерской нельзя курить. Что одежда впитает запах». – «Конечно». Тон, которым я это сказал, подразумевал прощание.
От дверей ее дома шли две дороги: основная, к мосту, где мы сейчас стояли, и тропинка, вившаяся вдоль берега и терявшаяся где-то на уровне Урцы. Неожиданно на тропинке появилась собака, которая с лаем побежала к нам. Добежав до моста, она остановилась и стала поскуливать возле Вирхинии.
«Что тебе почудилось, Оки?» – спросила та собачку, гладя ее по голове. «Я должен идти», – сказал я. Но она меня не расслышала. «Оки придется остаться здесь. Я не могу взять ее с собой в квартиру». В доме на кухне зажегся свет. «Твои родители о ней позаботятся», – сказал я. «Мои родители переедут жить к моему брату. Оки останется одна. Мне придется приходить сюда каждый день, я ведь не хочу, чтобы она умерла с голоду». Собака виляла хвостом, не отводя взгляда от Вирхинии. «Я должен идти», – повторил я. Она взглянула мне прямо в глаза. «Не сердись, Давид», – сказала она. Какое-то мгновение она колебалась, что ей делать с земляникой, и наконец оставила ее на перилах моста. «Оки, на место!» – приказала она, и собака полезла в будку, стоявшую на другом берегу реки.
Свет становился все слабее, на набивной ткани ее блузки теперь выделялись только яблоки золотистого цвета. Внезапно она стала серьезной. «Мне очень горько покидать мой дом. Особенно когда я думаю, что он останется пустым». В доме было только два окна на верхнем этаже и одно, кухонное, внизу. Входная дверь была очень простой, и, в отличие от многих домов в Обабе, над ней не было навеса. «Это не вилла «Лекуона». Но я жила здесь с самого рождения. И каким бы бедным он ни был, он мне дорог». – «Конечно», – сказал я. «Я хочу сказать, что, получая что-то одно, всегда теряешь нечто другое. Ты меня понимаешь, правда?» Что-то в какой-то точке моей груди словно отпустило меня. Я вздохнул с облегчением. «Я знаю, что с тобой не произойдет то же, что с домом, ты не останешься пустым, но это такой способ выразиться», – добавила она тоном, который напомнил мне Лубиса.
Она подошла к перилам моста и взяла землянику. «Нам для свадьбы нужен аккордеонист, и сначала я думала попросить тебя. Но потом мне показалось, что лучше позвать кого-нибудь другого». – «А когда свадьба?» – «Первого августа». – «Само собой разумеется, я приду». – «Надеюсь, в будущем мы по-прежнему останемся друзьями». – «Я тоже надеюсь». Она отошла еще немного, теперь она была уже на середине моста. «До свидания», – сказал я ей. Потом развернулся и зашагал к спортивному полю по той же дороге, по которой она ходила к вилле «Лекуона».
«Давид! – позвала она. – Разве ты не пойдешь за велосипедом? Ты ведь оставил его прислоненным к дереву на лесопильне». – «Точно!» – воскликнул я. Мне предстояло возвращаться той же дорогой, среди штабелей досок, мимо нашей школы, мимо жилища Хосебы и Адриана. Путь до велосипеда теперь представлялся мне слишком длинным. Вирхиния подошла ко мне. «Поцелуй меня на прощание». Я почувствовал на щеке тепло от ее поцелуя. Потом увидел, как она бежит к дому с земляникой в руке.
Когда я проходил мимо старой столярной мастерской, мне показалось, что жабы произносят нечто что вначале показалось мне непонятным: Win-yi-peg-win-ni-peg-win-ni-peg. Потом я вспомнил: я видел это имя на шляпе от Хотсона в убежище в Ируайне, точнее на ее этикетке. Darryl Barrett Store. Winnipeg . Canada Речь, по всей видимости, шла о каком-то городе в котором побывал американец, спасший свою жизнь благодаря дяде Хуану.
Я вновь стал думать о нашей недавней истории, мои мысли снова вернулись к тетради с гориллой. Поцелуй, которым Вирхиния наградила меня, разрушил колдовство, он стер то, что старались показать мне мои вторые глаза; но действие его оказалось недолгим.
Ночь была светлой, звездной. Но несмотря на это, я не отводил взгляда от желтого пятна, которое велосипедный фонарь высвечивал на шоссе, и сильно жал на педали, пока не доехал до Купальни Самсона. Адриан работал при свете керосиновой лампы, склонившись над столярным станком. «Что ты делаешь?» – спросил я его. «Я делаю жабу». – «Да?» – «Разве ты не слышишь? Это мои соседи». В ночной тишине пение жаб слышалось особенно отчетливо. «Что они говорят?» – спросил я. «Они просят у меня пива. Пи-во-пи-во-пи-во. Но я не дам им. Им это очень вредно». – «А где этот вредный напиток?» – »Там, где всегда, охлаждается». Он вышел из домика и вынул из реки две бутылки.
XIII
В сборнике ста детективных историй я прочел рассказ Эдгара Аллана По, в котором суть тайны заключалась как раз в отсутствии тайны, ибо искомый предмет, письмо, был обнаружен на самом видном месте, на столе в кабинете. Возможно, именно под влиянием этого сюжета я и начал, подражая персонажам книги, рассматривать новую гипотезу. «Список в тетради составлен не Анхелем, – сказал я сам себе однажды ночью, когда сон никак не шел ко мне. И тут же, словно стоя перед судьей, попытался привести неопровержимое доказательство: – Почерк не его». Едва завершив фразу, я испытал огромное возбуждение. Подумал, что до этого момента я ошибался и ключ к разгадке может заключаться в самой тетради. Возможно, взгляд гориллы означал не «Ты веришь, что твой отец был убийцей?», а «Успокойся, не переживай так, если ты внимательно проанализируешь то, что заключено в этой тетради, ты обретешь спокойствие». Я вытащил тетрадь из ящика стола и поднес ее к лампе.
Взгляд гориллы был таким же, как всегда. Взглядом вопрошающим и ожидающим ответа. Но невозможно было угадать, что именно он спрашивает. Я перевернул страницу и увидел список: Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. На первый взгляд это не было делом рук Анхеля. Но, как справедливо заметила Тереза, между его теперешним почерком и тем, которым были исписаны эти листы, пролегла пропасть в двадцать пять лет. Решив провести сравнение, я прежде всего должен был обратить внимание на то, как были выведены буквы, составлявшие его имя под строчкой Тетрадь по… Я скопировал слово Анхель на полоску бумаги, стараясь в точности следовать оригиналу. Затем сравнил его, передвигая полоску сверху вниз, со всеми именами из списка и с каждым в отдельности. Но это исследование ни к чему не привело. Анхель было слишком маленьким словом. Оно не давало мне почти никаких зацепок.
