Вчера на допросе я услышала новость.
– Сегодня похороны сестер Хвалынских, – с задумчивой миной произнес следователь Комарьков. – Может быть, все-таки напишем признательные показания, авось и в ад не попадете? – предложил он. – О душе думать надо, о душе своей – грешной и грязной!
Я тяжело вздохнула, потому что каждую ночь только о душе и думала. К тому же мне снились утопленницы.
– А когда я могу узнать результат моего тестирования на детекторе лжи? – подумав, спросила я. – У меня есть основания надеяться, что тестирование подтверждает мое алиби, потому что я не топила никого, как бы вы ни пытались утверждать обратное.
– Шутите? – улыбнулся Комарьков.
«Типичный желчный козел!» – снова уверилась я.
– Вы должны сотрудничать со следствием, Светлана Михайловна, – голосом пилы внезапно произнесла адвокатесса Волкова. – Следствие скоро закончится, и вам предъявят обвинительное заключение. У вас еще есть шанс дать признательные показания!
Я вздрогнула, потому что так пространно Виктория Игоревна еще не обращалась ко мне ни разу.
– Ваших рук дело? – протянул мне парочку каких-то снимков майор Комарьков.
– Господи помилуй, но это не они! – пробормотала я через минуту внимательнейшего разглядывания.
– Не они? – переспросил майор Комарьков. – А кто же тогда эти две дамы на фотографиях? Разве не сестры Хвалынские были хладнокровно утоплены вами в Москве-реке?
– Какие-то две тетки неизвестные, у которых свернуты шеи, – пробормотала я, возвращая фотографии. – Сестры Хвалынские не такие жирные, это, во-первых...
– А во-вторых? – пожевал губами следователь, переглянувшись с адвокатессой.
– Сестры имели очень скромные шевелюры, они стриглись сами, так что их прически я ни с чьими не спутаю! У каждой было довольно неряшливое каре, а эти двое какие-то заросшие, смотрите сами. – И я подвинула к Комарькову снимок, где густые и длинные волосы утопленниц были хорошо видны. – Похоже, эти двое тоже сестры, но только не Хвалынские! – вырвалось у меня.
Все это я вспомнила ночью в темноте и, закрыв голову руками, попыталась уснуть. И уснула, несмотря на страшный дождь за окном. В моем сне кто-то тоненько стонал, настолько тоненько, будто это не человек, а какое-то нещадно мучимое животное.
– А-а-а-а-а-а!
Внезапно я дико испугалась, потому что стон прекратился, и я проснулась, как самый натуральный параноик, – от тишины, которая пробирала до самых костей... В камере было просто невероятно тихо, лишь дыхание сокамерниц слышалось с каждой из коек... «Все нормально», – вздохнула я с облегчением. Напротив спала учительница химии Сороконожкина на втором ярусе, как и я. Привстав, я какое-то время смотрела на нее, мне вдруг показалось, что она спит с открытыми глазами, а ее зрачки отражают красноватый блеск дежурной лампочки.
Я позвала шепотом:
– Августа, слышь? Августа!
В темноте на подушке Августы лежал ее длинный... В общем, мне почудилось, что на подушке лежит ее язык, ненормально высунутый изо рта. И меня замутило. Что я сделала потом? Признаюсь, я весьма малодушно спрятала голову под подушку, повернулась к стене и, зажав уши руками, заснула через очень небольшое время, буквально в течение пяти минут. Да, я провалилась в спасительный сон самым позорнейшим образом, потому что испугалась, что Августа Сороконожкина... мертва.
«Почему для одних жизнь, а для других хроника упущенных возможностей?» – вспомнила я крик Августы Владимировны, когда она сцепилась в ИВС с сокамерницами.
Утром, когда после побудки смерть Сороконожкиной была зафиксирована, нас допросили, детально обследовав руки и физиономии, и на этом вроде бы все закончилось...
Вопросы по существу
За две недели моего заключения я стала другим человеком, старающимся ни во что не вмешиваться ни словом, ни даже взглядом. Куда только делась моя разговорчивость, которая изрядно портила мне жизнь на воле в течение сорока лет, иногда думала я. Еще я поняла, что меня не тронула смерть Августы Сороконожкиной, и мне было, по большому счету, все равно, умерла ли она самостоятельно или кто-то из моих сокамерниц придушил ее подушкой во время сна... То есть я начала деградировать, вдруг дошло до меня.
Такой вот печальный вывод!
Тем утром, когда выносили труп Сороконожкиной из камеры, я думала лишь о том, что моя собственная жизнь находится очень глубоко внизу, причем уже за той гранью, где я не могу сама себе помочь. То есть я вдруг окончательно поняла всю безнадежность своего положения.
В те минуты я еще не знала, что к улице Заморенова приближается похожий на сухую мозоль, в костюме и при галстуке, человек. Он покурил у входа в следственный изолятор, толкнул неподъемную дверь и вошел. Ему быстро выписали служебный пропуск и впустили внутрь.
– Мерзость запустения, – бормотал он, предъявляя пропуск сотруднику ГУИН.
Он произнес всего два слова, но его чисто выбритые щеки тряслись так, словно он ругался уже половину дня.
Меня вызвали из камеры в обычное время.
Когда я вошла в знакомый кабинет, у окна стоял низенький лысый тип, одетый в мешковатый старомодный костюм, и приторно мне улыбался.
«Чего лыбишься, ханжа?» – разозлилась я.
В течение секунды улыбка сползла с лица типа, и само лицо вытянулось до воротника, словно он телепатически уловил мои мысли и не на шутку обиделся.
«Хитрейший интриган и, кажется, еврей... Черт, ну, что ему нужно от меня?» – подумалось до кучи. А что думал обо мне тип с яйцеголовым черепом, один боженька Яхве знает.
– Эмир Варшавер, – представился он, и у меня зачесалось в ушах от его шепелявого голоса. – Ваш адвокат, – добавил он. – Я ваш адвокат с этого часа, Светлана Михайловна, – повторил он и улыбнулся. – Эмир имя, а Варшавер фамилия, – зачем-то педантично сообщил он.
«За обаятельной улыбкой часто скрывается черт знает что, уж я-то знаю...» – уныло вспомнила я, а вслух произнесла:
– У меня, знаете ли, уже есть адвокат, тупая, как корзинка.
Да, прямо так и сказала, несказанно удивившись пришествию третьего адвоката, который был абсолютно не похож на предыдущих двух. И не знала, то ли радоваться мне, то ли сокрушаться теперь...
– А ну-ка, рассказывайте, – тип присел и закинул ногу на ногу, – что у вас тут произошло интересного.
– Рассказать? – переспросила я. – Прочитайте лучше дело, там все написано...
Тип молча шевелил губами, разглядывая меня, и я, устав молчать, рассказала все, что произошло со мной за последние три месяца со скоростью морзянки. Варшавер кивал и время от времени делал пометки в электронной записной книжке.
Я вытянула шею – на крошечном мониторе записной книжки... скакали какие-то зайцы!
