— Самое смешное во всем этом то, что все можно предвидеть заранее, так ведь? И тем не менее поделать с этим ничего нельзя. Нужно пройти через все это, даже еще и сейчас. Знаете, когда я была ребенком, мы всегда играли, ну, как играют девочки. Мы строили в песочнице кухню, кругом лежали донышки от бутылок и осколки стекла, это была наша посуда. Я сидела на краю песочницы, мне набились в резиновые сапоги песчинки и мелкие камешки, они причиняли боль. Мучительным проклятием всегда было снять сапог без посторонней помощи, они были такими тесными, и я знала: если я тем не менее попытаюсь это сделать, последует рывок, я потеряю равновесие и полечу в осколки, порежу себе руку. Я четко представляла себе это. Но все равно принялась за свое, стала с трудом стягивать с ноги сапог, вот он уже почти съехал на пятку, еще чуть-чуть, каких-нибудь два миллиметра, первые песчинки уже высыпались из сапога — и вдруг меня неожиданно качнуло назад… — Она подняла руку, показала мизинец, белый рубец у самого основания пальца. — Его почти отрезало. Я даже кость видела.
Она взяла джин.
— И потом пошло-поехало, и так всю жизнь. Угощайтесь…
Де Лоо, крутивший трехъярусную вазу со сладостями, взял шоколадный батончик и показал на лестницу, на книги и соску-пустышку.
— У вас есть дети?
Она кивнула, разгрызла кубик льда.
— А как же… — Потом поставила стакан себе на живот, придерживая его кончиками пальцев, ногти не накрашены, и горько усмехнулась. — У меня же был муж, так ведь? — Она содрала зубами кусок кожи с губы и выплюнула его. — С меня вполне хватало этого ребенка.
Солнце уже садилось, свежий ветер шевелил кусты сирени перед окнами и дверями террасы, и в какой-то момент показалось, что комната плывет.
— Большой мужчина с маленьким чемоданчиком… Это первое, что приходит в голову, когда я о нем думаю. — Скулы свела судорога. — И еще растерянное и беспомощное лицо, когда он стоит перед моей дверью поджавши хвост, потому что его снова выгнала очередная женщина.
Она замолчала. Когда сквозь ветки пробивался луч света, кубики желе вспыхивали огнем, а сахарная пудра на шоколадных трюфелях казалась стеклянной крошкой.
— Я была уже старухой, далеко за тридцать. А он… Ах, что за прекрасное явление! Я жила тогда в Шёнеберге[46], у меня была крошечная квартирка и своя практика тут же, я хотела уехать от своих родителей и такого вот барахла, как здесь. Но тут все как раз и началось. А потом я постелила ему постель на кушетке, где осматривала больных, выслушала его причитания — женщины, женщины, что же еще? — и разрешила ему переночевать у меня несколько дней. Пока он не нашел себе следующую подружку с роскошной квартирой. Когда он ушел со своим маленьким чемоданчиком, я не сомневалась, что мой счет за телефонные разговоры будет ничуть не меньше платы за аренду помещения. Пиявка… Или присоска, одним словом.
Она громко и горько икнула.
— И несмотря на это, я опять пустила его пожить у меня. Мне не нужен был его уживчивый характер. Я хотела кое-чего получше или того, что я тогда принимала за это. Я хочу сказать, мы медитировали. О да, только ни в коем случае не доводить до плохой кармы, таков был его девиз. А потом я позволяла ему трахать меня, и он снова и снова уходил. Только его почта приходила ко мне, исключительно от финансовых ведомств или полицейского управления, целыми пачками.
Она посмотрела на него, похлопала по карману своего жакета.
— Может, покурим?
Он отрицательно покачал головой, и она опять уставилась перед собой, пошевелила большими пальцами ног в чулках.
— Он постоянно жил сверх своих возможностей, все было рангом выше, чем он мог себе позволить: отели, мотоцикл, автомобиль. И к тому же еще собственные инициалы на номере: альфонс низшего пошиба, а? При этом он жил в какой-то дыре на задворках, практически без отопления. Туалет в коридоре, окна всегда грязные, чтобы ничего не было видно внутри, но при этом золоченые занавеси.
— Золоченые занавеси? — переспросил Де Лоо.
— Ну да, такая цветная декоративная фольга. И я, идиотка, попалась на этот трюк. Приняла за тонкую иронию.
Она допила джин и поставила стакан на ковер, на самый краешек. Стакан опрокинулся.
— Но ее и в помине не было, — пробормотала она, села и отшвырнула ногой стакан. Остатки льда вывалились на ковер, засверкали на солнце, как капельки ртути, и всепоглощающая, все больше сгущающаяся и нагоняющая тоску тишина зависла в воздухе. Она закрыла глаза, икнула, и Де Лоо поднялся. Но она затрясла головой, сжала губы и начала дышать так глубоко, что ноздри ее раздувались.
— Все, что угодно, — сказала она тихо. — Но только не эти проклятые золоченые лохмотья.
Она тоже решила встать, но сделала это слишком резко и не удержалась на ногах. Оперлась на край столика, раздавила желе, и нежный фруктовый аромат разлился в воздухе, освежая его. Де Лоо порылся в кармане халата, протянул ей бумажную салфетку. Но она даже не взглянула на нее. Погрузившись в свои мысли, она смотрела на пальцы, разноцветные от раздавленных сладостей, и, казалось, забыла про него и его присутствие. Он положил салфетку на софу, попрощался и направился к выходу.
В дверях он еще раз обернулся. С другого конца огромного помещения она показалась ему намного меньше, теперь она улыбалась бесцветной улыбкой с потухшим взглядом.
— Раньше, когда мы красили в детстве пасхальные яйца, помните? Руки всегда были такими. Красными, зелеными и желтыми. Только голубого не хватало. И папа всегда намыливал их мне…
Он вежливо кивнул, а она откашлялась, одернула полы жакета.
— Ну, forget it. — Зазвонил телефон, но она не обращала на это никакого внимания. Вытянув носок, она старалась поддеть свои туфли. — Неправильно думать, Симон, что с возрастом человек становится менее восприимчивым, что его уже ничто не трогает. Вранье это, и подсовывает его нам сама жизнь, чтобы мы смелее двигались дальше. Вперед и дальше.
Тыльной стороной руки она провела по своим волосам.
— Как там моя прическа?
Когда он вернулся во двор, в кухне уже было темно. Только в конторе еще горела настольная лампа, отбрасывая через стекло слабый отблеск на котлы и кухонное оборудование. Старый Поль сидел за компьютером, Годчевский смотрел ему через плечо, и Де Лоо повесил ключи от машины на щиток к другим ключам. Посреди помещения все еще висела туша оленя. Кто-то набросил ему на рога кухонное полотенце.
И в комнате отдыха, где пахло холодным сигаретным дымом и апельсиновыми корками, он тоже не стал зажигать свет. Он повесил в шкафчик свой халат и вынул ветровку; плечики ударялись о железку, и только когда он прикрыл дверцу и повернулся, он заметил, что в углу кто-то сидит, позади бутылок на столе и пустых молочных пакетов.
Он испуганно вздрогнул, но не удивился. Она сидела на стуле рядом с мусорным ведром, подтянув голые ноги на сиденье и обхватив колени руками. Вечерний свет, падавший через фрамугу из-за ее спины, оставлял ее лицо в тени, медный отблеск лежал только на волосах и на плече, где платье было порвано, и тогда Де Лоо включил неоновый свет.
