И наконец, славой и завистью обвитой, она вернулась в родной сортир, где уже сменилось много поколений.
— Ну, как там, как? — расспрашивали другие какашки, одна другой свежее, кто еще с паркóм.
— Нет ничего лучше дома, — мудро ответила какашка с многозначительной скукой в голосе. — Вроде красиво всё в этих журналах. Только на картинке и в тексте ж не видно — там то же, что у нас: говном воняет.
Кошеррида
Любое сходство персонажей с реальными личностями есть совпадение, обусловленное документальностью повествования, возлагающей на автора особую ответственность в силу того, что эта история является единственным сохранившимся очевидением описанных происшествий прошлого и настоящего.
Колизей[7]ревел в восторге. Блеск пропитавшегося потом золотого наряда матадора[8]тускнел: не для такой работы он шит. Лицо его было пепельно-серым — от песка арены. Так могло казаться зрителю. На самом деле песок ему кинули в глаза еще за кулисами. Нет, не сразу после помпы, когда еще лишь бросали жребий, которого убить первым, нет: он был вторым, он знал, что его выход только после смерти первого матадора. Вернее, знал бы, будь он умнее быка. Неужели его умственные способности помрачены рогатым шлемом? «Тебе можно и бодать», могли означать издевательские слова, под которые ему его надели.
Публика понятия не имела, что он не видит своего противника. Ноги матадора подкашивались. Подошвы ступней в ритме шагов режуще болели. Попасть еще ни разу не удалось. Тень, мелькающая в трущих, дерганных морганиях глаз, ловко увиливала от его полуслепых выпадов. Кошмар последних дней лишил его упругое, жилистое, тренированное тело части напора и изворотливости: никогда не изведанный смертельный страх одинокой жертвы в равнодушной толпе, заключение, несъедобная пища — наряду с ощущением помешательства это все сделало свое черное дело. Тем не менее, относительно обывателей он все еще был в завидной форме. В болезненные мгновения перед очередным рефлекторным захлопыванием глаз глянцеубойщик едва разглядел малую фигуру, ловко петляющую вокруг него, размахивая коротким мечиком. Видимо, пигмей. Матадор что-то знал о древнем Риме, он не сомневался, что сюда ради потехи могли привезти любую экзотичную тварь. Не было ни времени, ни нужды определять личность противника: над уже осознанным и принятым фактом, что он действительно попал в прошлое, ничто больше не могло представлять интерес, тем менее сюрприз. Без разницы — инопланетянин это или зомби: ресурс соперника — вот единственное, что имеет значение. Притом какое!
Ибо глянцеубойщик ни разу не сражался с врагом.
Кто сражается с ним.
Кто видит его.
Кто жаждет убить.
И может.
Матадор перед боем[9]всегда точно определял, достаточно ли его противник уже измучен, или тому требуется еще какой-нибудь болезненный укол в уязвимое место, прежде чем сверкающий золотом герой, воздушно целуя дам, мог балетным шагом браво броситься в неминуемую победу. Глянцеубойщик никогда не приближался к не покалеченной, не истязаемой болью жертве — и уж подавно, если покалечен сам… Тем не менее, сомнений не оставалось: этот противник и так намного слабее. Один удар булавой — и карлик не встанет. Только попасть в него, попасть немедленно, пока дубина еще держится в ослабевающей сцепке раздираемой болью ладони… Ибо до выхода матадору нанесли порезы между большим и указательным пальцами. Они не касались мышц и у робота даже не уменьшили бы силу хватки. Живую кисть, однако, лишь смертельная безвыходность заставила взять круглую рукоятку, мнимо-удобную, которая вонзилась в нагую рану как лезвие.
Когда противник будет сбит на землю и грудь его прижата ногой… Резко болезненное наступание на острые камни… И матадор победно обведет затуманенным взором боевого быка вокруг эллипсовидного амфитеатра. Изысканные дамы опустят вниз свои жемчужные пальчики: бей, герой, бей свой сoup de grâсe! Но он бросит биту. Нагнется, схватит мелкого урода, подчинит его зажиму своих стальных мышц, отберет мечик, сломает о колено… Нет, не так: он ничего не знал о прочности этого предмета, это могло не удаться. Сделает по-другому: схватит убогого мужичка за глотку, вжмет трофейное острие под подбородок и, после показа своего триумфа и полной прострации противника, откинет его как отход, и поклонится античным дамам. Этот жест подарит ему всепатрицианскую благосклонность. Почему? Откуда это внезапное великодушие и вера во взаимность у создания, никогда не жалевшего своего противника — не только проигравшего, но даже победившего? Вековое сенекское двуличие?[10]
Потом он публично разуется и высыпет из сапог острые осколки. И покажет надрезанные ладони. С чего бы подобное стремление к справедливости в существе, как правило, выходящем в битву лишь тогда, когда соперник уже тремя ногами в феврале?[11]«Слушай мои слова, не смотри на мои дела»[12]?
Из надреза непрестанно сочилась кровь, делая рукоятку булавы склизской как рыба. Чтобы вообще удержать ее в порезанных руках, сил требовалось все больше и больше.
Матадор уже не раз спотыкался. Без посторонней помощи — просто из-за собственных движений и колик в подошвах. Бита выскальзывала из вскрытой кисти, и он хватал ее снова и снова — то в одну, то в другую руку. Из-за песка, влипшего в кровь, рукоятку удержать стало легче, а выдержать — невыносимо. Теперь он, выдохшись, стоял посреди арены и тер искусанные песком глаза. Грудь конвульсивно дергалась. Взгляд постепенно прояснился: непрестанно сочащиеся слезы наконец-то его более или менее отмыли.
