— Эд, я вот что хотел спросить. Думаю, ты заметил, мы с братом… ну, не в самых лучших отношениях.
Я не вижу смысла скрывать это:
— Да, Тони, заметил.
— Хочешь, расскажу, что случилось?
Я смотрю на него.
Честными-честными глазами.
И отрицательно качаю головой:
— Нет, не хочу. Не мое это дело.
Тони испускает вздох облегчения и прихлебывает из стакана. Слышно, как ледяная крошка хрустит у него на зубах. Похоже, сам того не зная, я правильно ответил на его вопрос.
В гостиную вбегает плачущий ребенок:
— Пап, а Райан меня…
— Так, хватит скулить! Вали отсюда! — гаркает Тони.
На лице у мальчишки отображается борьба мысли: плакать или не плакать, канючить или не канючить. Побеждает здравомыслие — личико разглаживается и парнишка быстро утирает слезы:
— Пап, это разве вкусно?
— Да.
Сначала я думаю, что мальчик таким образом спрашивает, можно ли разговаривать в подобном тоне, только вместо «хорошо» говорит «вкусно». Затем соображаю, что речь о лимонаде.
— А можно мне такое?
— А волшебное слово?
— Пожалуйста, пап!
— Именно! А теперь скажи все с самого начала как положено.
— Можно мне, пожалуйста, лимонаду?
— Можно, Джордж. А теперь вали на кухню и намешай себе там чего хочешь.
Глаза мальчишки вспыхивают благодарностью:
— Спасибо, пап!
— Черт, ну и дети пошли, — смеется ему вслед Тони. — Невоспитанные засранцы…
— Точно, — улыбаюсь я в ответ.
Теперь мы смеемся вместе, а потом Тони говорит:
— Знаешь, Эд, у меня такое ощущение, что завтра ты сможешь меня увидеть — конечно, если сильно приглядишься к толпе.
Внутри меня все поет от радости, но я этого не показываю.
Все складывается замечательно.
— Спасибо, Тони.
— Па-па-а-а! — орет с кухни Джордж. — Я все пролил!
— Блин, я так и знал! — Тони встает с дивана и качает головой: — Слушай, извини, не могу проводить. Пойду подтирать за этим засранцем.
— Да без проблем.
Я покидаю большой дом и большой телевизор со вздохом облегчения.
Мне все-таки удалось добиться своего.
В ночь на воскресенье я сплю как сурок и просыпаюсь ни свет ни заря. Помню, как читал замечательную, ни на что не похожую книгу — «Таблица всего сущего». Пытаюсь отыскать ее и понимаю: книжка провалилась в щель между кроватью и стенкой. Все еще пробуя нашарить ее на полу, вспоминаю — сегодня же праздник! Все на День Священника! Приходится оставить поиски и встать с постели.
Одри, Марв и Ричи приходят ровно в восемь, и мы отправляемся в церковь. Отец Томас уже на месте, он нервно ходит из угла в угол и бормочет. Видимо, репетирует проповедь.
Прибывает народ.
Друг Марва с бочонками пива и караоке.
Рабочие, устанавливающие надувные горки и батут.
Мы расставляем грили и поручаем Ричи с друзьями стеречь пиво, пока не закончится проповедь.
В начале десятого начинают подтягиваться прихожане, и я понимаю, что забыл про Миллу:
— Слушай, Марв. Поверить не могу, что делаю это. Не мог бы ты одолжить мне машину минут на десять?
— Что?! — По его тону понятно, просто так ключи я не получу. — Эд Кеннеди желает одолжить вечно обсираемый им рыдван?
У меня нет времени на дискуссии:
— Да, Марв, я был не прав. У тебя отличная тачка.
— И?
«Что „и“, черт тебя подери?» — думаю я.
Тут меня осеняет:
— Клянусь больше не говорить про нее гадости.
Марв расплывается в торжествующей улыбке и бросает мне ключи:
— Поосторожней с моим «фордом», понял?
Так, это уже слишком. Марв прекрасно знает, какого труда стоит мне сдерживаться. Но он смотрит и молчит, говнюк. Ждет, не скажу ли чего. Но я храню благоразумное молчание.
— Молодец, все правильно понимаешь, — ехидно говорит он, и я уезжаю.
Милла вся сгорает от нетерпения. Дверь открывается, она выходит, — я даже не успеваю подняться по ступенькам и постучать.
— Привет, Джимми, — улыбается она.
— Привет, Милла.
Я придерживаю дверь, она садится в машину, и мы едем в церковь. В разбитое окно залетает приятный ветерок.
Приезжаем мы без пяти десять, и что же я вижу? Церковь забита людьми под завязку. Даже моя мама пришла — вон, в зеленом платье. Она-то, конечно, здесь не из-за пива. Просто хочет быть в курсе последних событий.
Я с трудом нахожу свободное место и усаживаю Миллу на скамью.
— Джимми, а как же ты? — начинает беспокоиться она. — Где же ты сядешь?
— Не волнуйся, — успокаиваю я пожилую даму. — Где-нибудь да сяду.
Однако это не так-то просто сделать. В результате я присоединяюсь к тем, кому не хватило места, — мы стоим плотной толпой в конце зала.
Все ждут, когда выйдет отец О’Райли.
Часы бьют десять, и колокола заливаются звоном, призывая паству к молитве. Все, абсолютно все — дети, напудренные дамы с сумочками, пьяницы, подростки, прихожане-захожане, неделями не появляющиеся на службе, — благоговейно замолкают.
Отец Томас выходит.
Он выходит, и все ждут, что же он скажет.
Сначала он внимательно оглядывает толпу. А потом приветствует нас своей простецкой, доброй улыбкой и говорит:
— Ну что, здравствуйте всем!
И толпа взрывается криками — и аплодисментами. Все хлопают и радостно вопят, а отец Томас просто сияет — таким я его еще не видел. И это еще не все — оказалось, у священника есть пара тузов в рукаве!
Кстати, он пока еще ничего не сказал.
Даже молитву не произнес.
Он ждет, когда восстановится тишина, а потом вынимает из кармана сутаны губную гармонику. И начинает играть что-то проникновенное. Через некоторое время из зала к нему выходят трое — сущие бродяги по виду, но в костюмах. Один стучит, как в барабан, в мусорное ведро, другой играет на скрипке, а третий — на губной гармонике. Здоровой такой. Музыка разносится по церкви, проникает в каждый уголок. И всеми присутствующими — мной в том числе — завладевает странное чувство. Необычное. Не испытанное дотоле.
Звуки музыки стихают, и толпа снова взрывается аплодисментами. Отец Томас ждет, когда станет тихо.
