В моей каморке нет ни подушек, ни ковров. Деревянные кресты, тяжелые деревянные башмаки, похлебка без пряностей и хлеб грубого помола — вот и все мои нынешние радости.
И этого я добилась только за четыре дня.
Я мрачно воззрилась на вышивание. Сокол походил скорее на крылатого змея, чем на птицу. Я вышила красным там, где надо было коричневым, и все нитки перепутались. Эх!
Вдруг кто-то охнул. Я подняла глаза. Прямо напротив меня, с другой стороны галереи, стояла Мари Селест. Вид у нее был сконфуженный.
— А, Мари Селест. Как хорошо, что ты здесь. Помоги мне распутать нитки.
Я говорила с ней так, словно мы были на улице Фур и рукодельничали во дворе, а вокруг крутились Жанна и малышка Женевьева.
Но это был не дом. Я села ровнее.
— Что ты здесь делаешь?
Мари Селест чертыхнулась, и из глаз у нее потекли слезы.
— Иди сюда.
Видимо, в ней настолько засела привычка исполнять мои приказания, что она безропотно подчинилась. Подошла и снова выругалась, вытирая глаза рукавом.
— Ты за мной? — спросила я, с трудом сдерживая радость.
Я даже мысли не допускала, что ее привела в монастырь другая нужда. Мари Селест еще сильнее сконфузилась.
— За вами, барышня? Я понятия не имела, что вы здесь. Я приехала проведать дочь.
— Разве тебя не отец послал? И не мама?
Мари Селест помотала головой:
— Я у вас давно не служу. Вы это знаете не хуже меня, и знаете даже, отчего так вышло.
Мари Селест нахмурилась, и на лице ее появилось выражение, которое показалось мне до странного знакомым. Это как будто вновь чувствуешь во рту вкус миндального пирога, съеденного некоторое время назад.
— Но если ты здесь не ради меня, то ради чего? — Трудно было отказаться от мысли о спасении, явившемся мне в лице Мари Селест.
Мари Селест завертела головой.
— Моя дочь. Говорят, она где-то во дворе. Пожалуй, я зря бережу рану, она даже не знает, что я ее мать, но сердцу не прикажешь.
У меня глаза полезли на лоб.
— Эта девочка — твоя дочь?
Мари Селест удивилась не меньше моего:
— Неужто это секрет? Они что, не сказали? Ее имя — Клод, как и ваше.
— Мне тут вообще ничего не говорят. Alors, она спит вон там. — Я ткнула пальцем в сторону коридора. — Четвертая дверь.
Мари Селест кивнула.
— Я только одним глазком гляну. Pardon.
Она прошла галерею и скрылась в коридоре.
Дожидаясь ее, я мысленно вернулась к тому самому злополучному дню, когда она пообещала назвать в честь меня ребенка. И внезапно со дна памяти всплыла моя придумка про больную мать Мари Селест, нуждающуюся в уходе. Предполагалось, что все это я передам маме. Но поручение вылетело у меня из головы. Тогда мы с мамой были на ножах, и мне не хотелось лишний раз обращаться к ней с просьбами. А в итоге Мари Селест потеряла место. Я редко чувствую себя виноватой, но сейчас от стыда готова была сквозь землю провалиться.
Когда Мари Селест вернулась, я подвинулась, освобождая место на скамейке:
— Посиди со мной.
Мари Селест, похоже, чувствовала себя не в своей тарелке.
— Мне надо торопиться. Мать не знает, что я здесь, и будет нервничать.
— Ну хоть минутку. Поможешь мне с вышиванием. Видишь, что на мне. Твоя работа. — Я погладила вышивку на лифе.
Мари Селест робко присела. Ясное дело, она на меня сердится. Тут важно не оплошать, если мое желание — сделать ее сообщницей.
— Откуда ты знаешь про этот монастырь? — спросила я как можно более непринужденно, словно мы были близкими подружками, болтающими на скамейке. Мы ими и были когда-то.
— Можно сказать, это мой второй дом. Мама здесь работала. Не послушницей, естественно, подсобляла в поле и на кухне. Монахини вечно заняты молитвами, им без помощников никак.
Наконец до меня дошло.
— Моя мама взяла тебя из монастыря?
— Она искала служанку, и монахини указали на меня, — кивнула Мари Селест. — Твоя мать сюда приезжала по три-четыре раза в год. Все собиралась остаться.
— Ты в честь меня назвала ребенка?
— Да. — У Мари Селест был такой вид, будто она об этом жалеет.
— Отец ее видел?
— Нет! — Мари Селест тряхнула головой, точно сгоняла муху. — Плевать он хотел на дитя. Мы с ним и сошлись-то всего раз, а что я понесла, говорит, мол, не его ума дело. И тут, два года спустя, гляжу — легок на помине. Небось потянуло на сладенькое, а второе дитя народится — что тогда? Но я ему и показала, где раки зимуют. — Рука ее сжалась в кулак. — Так ему и надо. Если бы не вы… — Она прикусила язык, в ее глазах мелькнул страх.
У Жанны есть любимая игрушка — палка с деревянной чашечкой на конце, а сверху прикреплен шарик на пружинке. Подкидываешь шарик и ловишь его в чашечку. Так вот. Ощущение было, как будто я все подкидываю шарик да подкидываю шарик и вдруг он плюхается в чашечку, громко стукнувшись о деревянное дно.
Наверное, монастырь уже подействовал на меня. Потому что я не заорала благим матом, не выцарапала Мари Селест глаза, не расплакалась, а спокойно спросила:
— Никола Невинный — отец маленькой Клод?
Мари Селест кивнула.
— Теперь ясно, почему ты оказалась с ним во дворе. Драка — твоих рук дело?
Мари Селест взглянула на меня с испугом, и из глаз у нее опять потекли слезы.
Я заскрежетала зубами:
— Прекрати реветь.
Всхлипнув, она вытерла глаза и высморкалась в рукав. Мари Селест и впрямь глупа. Будь мы в Париже, она бы у меня за подстрекательство прямиком отправилась за решетку — а может, и того хуже. Но, запертая в монастыре, я была бессильна что-либо предпринять.
Вероятно, эта мысль ей тоже пришла в голову. Во всяком случае, она перестала хныкать и подозрительно покосилась на меня:
— А вы что здесь делаете, барышня? Вы так и не объяснили.
Не выкладывать же ей про Никола. Мари Селест ничего не знает про наши отношения, не знает, что я с ним занималась, вернее, пыталась заняться тем же самым, что и она. Сейчас мне было противно ее общество, но показывать это ни в коем случае нельзя. Придется врать, что я упекла себя в монастырь по собственной прихоти. Я подобрала вышивание и уткнулась в него глазами.
— Мама с папой решили, что перед помолвкой мне полезно несколько месяцев пожить в монастыре. Когда женщина выходит замуж, она теряет телесную чистоту. И ей особенно важно хранить в чистоте душу и обуздывать похоть, чтобы всем сердцем любить Богоматерь и нашего Господа Иисуса Христа.
