Никто не знал, куда нас вела дорога. Она терялась в бесконечности.
В Буде мы переночевали в амбаре. Там была большая печь, мы разожгли ее, однако ветер выметал тепло, звезды блестели над дырами соломенной крыши, с которой в амбар падал снег. Мы надели зимнюю одежду, которая была все же лучше и теплее, чем в прошлом году, пили шампанское и ром, несколько часов спали и отыскали наши позиции, когда уже забрезжила заря. Стемнело, мы снова забрались в бункер и заснули там под звуки адского концерта реактивных минометов и огненного вала снарядов, разрывавшихся на наших позициях, время от времени просыпаясь.
Однако сражение скоро закончилось. Мы взяли деревню и освободили там наших солдат, которых ждало либо освобождение, либо голодная смерть. Русские не пошли в контратаку. Мы отдыхали от прошедших боев. Наступила оттепель. Мы лежали на скамьях, пели песни на всех языках и пили одну ночь за другой, пытаясь забыть свои заботы и тяготы жизни. Но предстояла снова тяжелая дорога.
Ситуация изменилась. Мы шли теперь назад по шоссе. Дожди были лишь кратковременными. Мы пели, радуясь жизни, пили шампанское и ром и ждали наступающих приключений с той невозмутимостью, которую нам предоставлял винный спирт. В Охлюстине мы погрузились в товарный вагон, провели там ночь в азартных играх, пили вино и вышли в Старом Бухоффе (Быхове).[51]Среди потоков дождя мы снова маршировали по разбитой дороге вдоль шоссе и вновь форсировали Днепр.
Как обреченные на смерть, которых собираются утопить, так и мы пристально смотрели на воду, дрожали от холода, измеряли глазами глубину воды и шли дальше, проклиная свою участь, усталые от войны и мечтающие больше никуда не идти и навсегда остаться стоять здесь, на самом восточном участке фронта.
Мы дошли до деревни Селец, только утром отвоеванной нашими войсками. Бронированные надолбы и пулеметные дзоты все еще стояли на улице, повсюду валялись трупы, не расставшиеся с оружием. Мы, замерзшие и простуженные, ожидали ночи, сгрудившись вокруг костра, но только утром отправились к нашим позициям.
Шли заснеженным лесом. На привале я спал в кустах. Когда просыпался, то догонял товарищей, которые взяли пленных из разбежавшихся русских, сдавшихся после нескольких выстрелов.
Мы приближались к линии фронта. Снаряды разрывались уже на шоссе. Одного раненого его товарищи бросили на произвол судьбы. Второго мы вынесли в укрытие и перевязали под разрывами гранат и под градом осколков. Лицо его пожелтело и исказилось от боли в страшной гримасе. Он громко кричал. Его рука висела на одном сухожилии, а кровь лилась у нас по рукам. Раненый умер. Мы поспешили вынести из боя другого.
Безлунной ночью среди снежной метели мы тащили орудие. Нашли несколько ям поблизости, достаточно широких и глубоких, чтобы в них укрыться. Натянули над ними плащ-палатку и заснули как мертвые. Никакого караула снаружи не выставляли. Шумел дождь. Его струи лились под плащ-палатку.
Затем снег накрыл ее, начал таять от нашего дыхания и стекать вниз. Проснулись в луже. Промокшие и замерзшие, шатаясь, вышли наружу в туманную ночь. Стакан рома — это было все, что у нас оставалось.
Русская штурмовая группа атаковала нас, но это было где-то далеко за нашими орудиями. Немецкая артиллерия открыла заградительный огонь. Мы построили бункер из одних только досок, уплотнили их песком и соломой, кое-как установили печь и всю ночь сушили наши плащ-палатки, шинели и мундиры.
Ураганный огонь из противотанковых орудий и минометов выгнал нас наружу. Наступил рассвет. Наша пехота поспешно отступала, русские оказались прямо перед нами, наступая с холма. Мы вели огонь из пулемета и бросали гранаты. Я подносил боеприпасы, видел, как снаряды из орудий и минометные мины разрываются в снегу передо мной. Я шел спокойно и прямо, как будто бы со мной ничего не могло случиться. Контратака отбросила противника, однако очень скоро они опять атаковали. Мы израсходовали последние гранаты и сдали позиции. Орудие было разбито.
Мы спокойно отправились к другому своему орудию, установленному в километре от нашего бункера. На пулеметный огонь и ружейные выстрелы старались просто не обращать внимания. Нам было уже безразлично, убьют ли нас здесь или мы потонем в Днепре во время своего отступления. Мы вспоминали об отдыхе в деревне. Иногда падали на землю, ждали, пока не стихнет огонь, а потом поднимались и шли дальше. Как безумные.
Последнее орудие ожидало нас. Около него лежал заряжающий. Лицо его было засыпано землей, тело опухшее. Вокруг валялись другие мертвецы. Мозги и мясо размазаны по стене дома. Мы безмолвно сложили руки на груди убитого.
Опять-таки не выставили караула. Заснули среди дождя и снежного вихря. Наш дом сгорел, и мы накрылись только плащ-палатками, разложив вокруг ранцы и вещмешки. Под огнем противника потом все-таки соорудили бункер, использовав для этого доски от амбара. Он оказался достаточно большим, чтобы в нем можно было сидеть и лежать.
Ночью я вышел и снова заблудился, только через некоторое время нашел дорогу назад. На следующий день меня определили обслуживать другое орудие, где мне повезло оказаться среди добрых приятелей. Мы жили скученно, но это не помешало нам найти общие интересы. Спал я плохо, постоянно просыпаясь и снова засыпая.
Около окопа рос березняк, в котором находился наш бункер. Пшеничное поле выделялось своим желтым цветом на белой скатерти выпавшего недавно снега. Озимые посевы и ельники на горизонте придавали ландшафту печальный вид в желтом зимнем свете. Дождь, который начинал лить с утра, размораживал землю. Его струи разрушали бункер, и нам приходилось постоянно укреплять его. Мы ждали приказа на марш, чтобы вновь переправиться через Днепр. Потоки воды молотили по брезенту, навевая мрачные мысли, которые служили лейтмотивом для наших бесед. Иногда мы ходили к орудийной прислуге других батарей, сидели в ямах, тесно прижавшись друг к другу, пели, спорили по поводу войны и мира, поражения и побед и напивались почти каждую ночь.
Я чувствовал себя не просто солдатом, а воином агрессивного государства, который от всей души ненавидел войну.
Я только надевал на себя маску, при этом мечтал о жизни отшельника где-нибудь в пещере или в келье монастыря на краю мира. Хотел, чтобы шум времени раздавался где-то далеко от меня, а я бы стоял со смертью на дружеской ноге, как сейчас. Здесь, на фронте, средневековая пляска смерти виделась совсем не страшной и даже прекрасной наряду с неприкрытыми мхом трупами на нейтральной полосе, ибо и я сам был только живым трупом. Я не был здесь христианином, да и не имел никакой родины, кроме этого мира. Таким образом, я двигался навстречу судьбе, не имея никаких корней. И во всех моих авантюрных поездках не мог прислониться к Богу, как к тенистому дереву в бескрайней пустыне. Моей единственной целью оставалась надежда на то, что в мире установится наконец благополучная жизнь. Если ворота отцовского дома и закрылись за мной, она все равно должна начаться. Однако в тайных уголках сердца я в это уже больше не верил.
