— Значит, ты думаешь, что спасение — в притворстве?
— Да, и я не шучу. Ты ни разу не взглянула на мои работы и тем более не задумалась о них.
— Я смотрела все, что ты здесь написал.
— Смотрела, но видела ли?
— Как я, по-твоему, могу оценить твои картины? У меня слабое зрительное восприятие. Ты же знаешь.
— Меня не волнует, способна ли ты оценить их, да и нравятся ли они тебе вообще. Мы говорим не о моих картинах, а о тебе. Это просто маленький пример. Ты могла бы заинтересоваться слугами или их семьями. Или тем, как городская архитектура приспосабливается к климатическим условиям. Я понимаю, что это довольно нелепое предположение, но на свете столько всего интересного.
— Да, если тебя вообще хоть что-нибудь интересует.
В противном случае это сомнительно.
Согласившись приехать сюда, я знала (или была почти уверена), что меня ожидает что-то неприятное. Я понимаю, что пишу сейчас так, словно произошло какое-то страшное событие, тогда как в действительности ничего не случилось. И будем надеяться, что не случится.
С горячей любовью,
Анита
VII
Привет, Росс!
Прилагаю рисунок с видом, открывающимся с крыши на юг. Смотреть там, правда, не на что. Хотя странно, какое значение приобретает одинокий человек на таком безбрежном просторе. Я никому не стал бы рекомендовать это место. Я не советовал его даже Аните, которая недавно приехала. Думаю, она здесь счастлива — насколько вообще может быть счастлива. Иногда капризничает больше, чем обычно, но я не обращаю внимания. Не думаю, что ей по нраву холостяцкая жизнь. Очень скверно, что она не подумала об этом заранее. Сам я почти ничем не занимаюсь, кроме живописи. Мне кажется, все будет хорошо. Забери меня Господь сейчас, это было бы великой милостью.
Том
VIII
Однажды утром, позавтракав и опустив поднос на пол рядом с постелью, она выбежала на крышу — на солнце и свежий воздух. Обычно она старалась не подниматься наверх, поскольку Том сидел там большую часть дня — как правило, не работал, а просто сидел. Когда она как-то раз опрометчиво спросила что он делает, то вместо фразы «общаюсь с природой» или «медитирую», как, возможно, ответил бы более претенциозный художник, он произнес:
— Ищу идеи. — Такая прямота была равносильна высказанному желанию уединиться, поэтому она уважала его уединение и редко поднималась на крышу. Однако в то утро Том не проявил недовольства.
— Сегодня я впервые услышала призыв к молитве, — сказала она. — Было еще темно.
Да, иногда бывает слышно, — ответил он. — Если не заглушают другие звуки.
— Это вроде как утешило. Я почувствовала, что со всем можно справиться.
Похоже, он не обратил внимания на ее слова.
— Послушай, Нита, не могла бы ты оказать мне одну большую услугу?
— Ну конечно, — сказала она, не представляя, что за этим последует. Ничего подобного она не ожидала, особенно — такого непривычного вступления.
— Не могла бы ты сходить в город купить еще пленки? Я хочу сделать побольше снимков. Ты ведь знаешь, мама просила прислать наши с тобой фотографии. У меня куча фото, но нас — нет. Я мог бы сходить сам, да мне сейчас некогда. Еще ведь и девяти нет. Магазин, где продается пленка, — на другом конце рынка. Он работает до десяти.
— Но Том, ты, кажется, забыл, что я не знаю дороги.
— Ну и что — с тобой пойдет Секу. Не заблудишься. Скажешь, что тебе нужна черно-белая.
— Кажется, маме больше нравятся цветные.
— И впрямь. Старики и дети любят цвета. Купи две цветных и две черно-белых. Секу ждет тебя у входа.
Она огорчилась, что ей понадобился проводник до магазина, и даже еще больше расстроилась, что этим проводником стал чернокожий, который, как она уже решила для себя, настроен к ней враждебно. Но еще рано, и на улице будет относительно свежо.
— Только сними эти сандалии, — сказал Том, продолжая работать и не поднимая головы. — Надень толстые носки и нормальные туфли. В пыли бог знает сколько микробов.
Итак, она встала у двери в предписанной обуви, а Секу пересек через двор и поздоровался с ней по-французски. Заметив его широкую улыбку, она подумала, что, возможно, ошиблась и его вовсе не раздражает ее присутствие в доме. «А если и раздражает?» — подумала она с вызовом. Подавлять свой эгоизм можно лишь до известного предела. Чуть дальше вся эта игра в бескорыстие уже становится жалкой. Она знала, что в силу своей природы не желает признавать себя некой «личностью». Ведь гораздо проще спрятаться в нейтральной тени, даже если любое противостояние исключено. Вряд ли стоит волноваться о реакции африканского слуги. Ведь, несмотря на то, что сказал Том, она по-прежнему считала Секу своего рода доверенным слугой и, возможно, по совместительству — шутом.
Идти по главной улице города бок о бок с этим высоким чернокожим было безумием. Бог свидетель, странная парочка. Мысль о том, чтобы так сфотографироваться, заставила улыбнуться. Если послать этот снимок маме, Анита приблизительно знала, каков будет ответ: «Верх экзотичности». Безусловно, улица вовсе не казалась ей экзотичной или живописной: она была грязной и нищенской.
«Возможно, он попытается завязать разговор», — подумала Анита и решила притвориться, будто не понимает. Тогда можно будет просто улыбаться и качать головой. Он тут же что-то сказал, но, не собираясь обмениваться с ним ни словом, она ничего не разобрала. Через секунду Анита услышала от него фразу с вопросительной интонацией и догадалась, что он спросил:
— Tи n’as pas chaud?[23]
Он замедлил шаг, дожидаясь ответа.
«Черт с ним», — подумала она и ответила на вопрос, хоть и не прямо. Вместо «да, мне жарко» сказала просто:
— Жарко.
Тогда он остановился и показал влево на закуток между грудами ящиков, где стояли стол и два стула. Место было полностью накрыто большой вывеской, и этот привлекательный тенистый уголок начинал непреодолимо к себе манить, стоило лишь представить, что можно шагнуть туда и ненадолго присесть.
С навязчивым упорством она обратилась мыслями к матери. Как бы та отреагировала, увидев свою единственную дочь рядом с чернокожим мужчиной в этом маленьком темном убежище? «Если он злоупотребит твоим доверием, помни, что ты сама напросилась. Не надо искушать судьбу. С подобными людьми нельзя обходиться, как с равными. Они этого не понимают».
Принесли «пепси-колу», на удивление холодную, но непривычно сладкую.
— О, — сказала она с благодарностью.
В отличие от Аниты, Секу бегло говорил по-французски. «Как такое может быть?» — подумала она с некоторым возмущением. Поскольку она сознавала, что сама говорит с частыми запинками, завязать беседу было еще труднее. Из-за этих пауз, когда им обоим нечего было сказать, молчание становилось более явным, а для нее — неловким. Уличные шумы — шаги по песку, беготня детей да изредка собачий лай — странно заглушались грудами ящиков и крышей над головой. «Поразительно тихий город», — размышляла она. С тех пор, как они вышли из дома, она не услышала ни единого звука автомобиля, даже вдалеке. Но теперь, прислушавшись, различила далекое попеременное тарахтение и рев мотоцикла — звуки, особенно ей ненавистные.
