Он позвонил на четырнадцатый день. Я была в издательстве, в кабинете Эжени, — мы беседовали с еще довольно молодым писателем, его рекомендовал нам Гарай Фонтина в благодарность за похвалы, которыми тот осыпал его в своем блоге и в весьма претенциозном (и весьма посредственном) литературном журнале, где он был редактором. Взглянув на дисплей своего мобильного телефона, я извинилась, вышла в коридор и ответила на звонок: сказала, что перезвоню чуть позднее. Он, по всему было видно, не поверил и попытался заставить меня продолжить разговор:
— Я только на минутку. Как ты смотришь на то, чтобы встретиться сегодня? Я уезжал на несколько дней и вот теперь вернулся, и мне очень хотелось бы тебя увидеть. Зайдешь ко мне домой после работы?
— Если получится. Я постараюсь, но сегодня мне, возможно, придется задержаться: у нас тут проблемы, — сымпровизировала я на ходу: мне нужно было время, для того чтобы все обдумать или хотя бы свыкнуться с мыслью, что мне придется снова встретиться с ним. Я никак не могла решить, хочу я этого или не хочу. Его долгожданный и нежданный звонок встревожил меня, но одновременно и обрадовал: он помнит обо мне, я ему нужна, он пока еще не собирается бросать меня, еще не собирается позволить мне тихо исчезнуть из его жизни, мне еще рано навсегда прощаться с ним. — Давай я тебе после обеда позвоню. Я уже буду знать, смогу зайти к тебе сегодня или нет.
И тогда он назвал меня по имени, чего раньше никогда не делал:
— Нет, Мария, ты должна прийти. — Он сделал паузу, чтобы слова его прозвучали как приказ. И они действительно прозвучали как приказ. — Дело не только в том, что я хочу с тобой увидеться, Мария. — Он дважды назвал меня по имени — небывалый случай, плохой знак. — Мне нужно с тобой поговорить, и это будет очень важный разговор. Приходи, когда сможешь, даже если будет очень поздно, — я сегодня никуда уходить уже не собираюсь. Я буду ждать. А если ты не придешь, я приеду к тебе сам. — Последние слова прозвучали твердо и решительно.
Я тоже редко называла его по имени, обычно, услышав свое имя, мы настораживаемся, словно слышим предостережение, словно это предвестие беды или разлуки, — но на этот раз последовала его примеру (или не захотела от него отстать):
— Хавьер, мы с тобой уже давным-давно не виделись и не говорили. Наверняка и этот разговор не такой срочный и может подождать день или два, ведь правда же? В том случае, конечно, если я сегодня не смогу к тебе выбраться.
Он почти умолял, и мне очень хотелось, чтобы он не отступился, не удовольствовался уклончивыми "если получится" или "я постараюсь". Мне льстила его настойчивость, хотя я прекрасно понимала, что он хочет увидеться со мной вовсе не затем, чтобы в очередной раз затащить меня в постель. Об этом и речи быть не могло. Вероятнее всего, он просто торопился поставить точку в наших отношениях и хотел все обговорить лично: когда становится ясно, что отношения зашли в тупик, когда мы не знаем, как из этого тупика выбраться, мы понимаем, что ждать больше нельзя. Нам нужно все высказать, все объяснить, чтобы освободиться от тяжкого груза самим и чтобы другой человек знал, как все обстоит на самом деле: чтобы ни на что не надеялся, чтобы не мнил, что что-то для нас значит, потому что он не значит для нас ничего; чтобы не воображал, что прочно занял место в нашем сердце и в наших мыслях, потому что больше ему там места нет. Чтобы безжалостно вычеркнуть его из своей жизни.
Но мне было все равно. Мне было все равно, что Диас-Варела звал меня только лишь для того, чтобы прогнать навсегда, чтобы расстаться со мной. Я не видела его четырнадцать дней, и все эти дни я боялась, что не увижу уже никогда, — и это было единственное, что имело для меня значение: если мы встретимся, то ему, возможно, будет труднее сказать мне то, что он собирается сказать, а может быть, он даже усомнится в правильности принятого им решения. Как знать, вдруг он поддастся искушению, представит, как будет тосковать по мне, когда мы расстанемся, и передумает? Но я тут же одернула себя, осознав, что рассуждаю как полная идиотка. Это всегда очень неприятно — вдруг понять, что ты полная идиотка, и не устыдиться этого, смириться с этим, наперед зная, что настанет день и мы скажем сами себе: "Ведь я же это знала. Я была в этом уверена. Боже мой, какой же я была дурой!" Вот о чем я думала в те минуты! И это после того как я уже почти решилась объявить ему, если он вновь появится на моем горизонте, что прерываю с ним всякие отношения! До чего же непоследовательными мы бываем порой! Я узнала, что он убил своего друга, и моя совесть, мое обостренное чувство справедливости потребовали от меня решительных действий. Но теперь мое чувство справедливости совсем не казалось обостренным, оно словно притупилось, и это заставляло меня снова думать о себе: "Боже мой, какая же я дура!"
Диас-Варела не привык к тому, чтобы я отклоняла его предложения, и был уверен, что на работе (особенно если речь идет об издательстве) почти не возникает таких проблем, решение которых нельзя было бы отложить на день-другой. По крайней мере, раньше моя работа не была препятствием для наших встреч. Точно так же, как и Леопольд, который, пока мы с ним встречались, был для меня примерно тем же, чем я была для Диаса-Варелы, — возможно, его положение было даже хуже, чем мое: мне всегда приходилось прилагать немало усилий, для того чтобы получать удовольствие от близости с ним, а Диасу-Вареле, как мне казалось, никаких усилий прилагать не приходилось. Хотя, впрочем, возможно, я просто принимала желаемое за действительное: никому не дано, знать, что на самом деле думает кто-то другой. Чужая душа — потемки. Леопольду я всегда сообщала, когда мы сможем увидеться (и сколько времени будет продолжаться наша встреча), а когда нет. Для него я была чрезвычайно занятой женщиной, которая почти не рассказывала ему о своих делах. Наверное, мой маленький неторопливый мирок с его размеренным ритмом представлялся ему бурлящим водоворотом — так редко я выкраивала время для встреч с ним, такой занятой казалась ему. Отношения с ним длились столько же, сколько и отношения с Диасом-Варелой. Так часто бывает, если отношения развиваются параллельно. В подобных случаях стоит порваться одной из связей, как вслед за ней тут же рвется другая — они не могут существовать друг без друга, насколько бы разными и непохожими они ни были. Сколько известно случаев, когда любовники переставали встречаться после того, как один из них разводился или становился вдовцом! Казалось, им делалось страшно, когда они оставались друг с другом один на один. Или не знали, как им жить в отсутствие препятствий для любви, которая до этого времени была легкой и необременительной: ее не нужно (нельзя!) было проявлять открыто, она зачастую ограничивалась пространством одной комнаты, она ни к чему не обязывала. Нужно всегда помнить: то, что начиналось как приключение, должно продолжать оставаться приключением, и попытка превратить это в нечто другое всегда оказывается болезненной для обеих сторон и в конце концов приводит к разрыву. Леопольд не знал о существовании Диаса-Варелы, не слышал о нем ни слова — это его не касалось, это было не его дело. Мы расстались мирно, я не причинила ему большого зла. Он до сих пор звонит мне иногда, но разговоры длятся недолго — нам нечего сказать друг другу, и, произнеся по две-три фразы, мы замолкаем. Когда мечта (даже если это была призрачная, почти несбыточная мечта) разбита, надеяться больше не на что, и это способны почувствовать даже самые неисправимые оптимисты. Я, во всяком случае, полагаю, что для него наш разрыв прошел почти безболезненно. Спрашивать его, так это или не так, я не собираюсь: мне в принципе все равно. Диасу-Вареле даже в голову не пришло бы задуматься, причинил он мне боль или не причинил и насколько причиненная им боль была сильна: ну что ж, я особых иллюзий насчет него и не строила. Насчет других мужчин — да, а насчет него — нет. Я кое-чему у него научилась: не придавать ничему значения, не оглядываться на прошлое.
