– Артистка. Она у нас последний день работает, – стал оправдываться Ларин.
– Детский сад, – развел руками фээсбэшник.
Глава 31ФАЛОМЕЕВ
Он видел, как толстуха подошла принять заказ.
– Двойной кофе и рюмку коньяку, – заказала фифа (для толстухи такие были фифами) и посмотрела в окно.
Заказывая, она не смотрела на официантку.
– Кофе и коньяк могут подать и в баре.
Официантку всегда раздражал этот тип женщин. Она старалась сдерживаться, чтоб не турнули, при ее комплекции не так-то просто найти хлебное место, но получалось не всегда.
– Милая, с утра я и так стоптала каблуки «по самое не балуйся», так что будь любезна, принеси, что заказали, а потом мы вместе подумаем, не съесть ли нам чего-нибудь сладенького. Не против?
Клиентка попала в самую точку. Толстуха фыркнула и пошла выполнять заказ.
Фаломеев, как водолаз, дважды глубоко вздохнул, зачем-то застегнул, а потом снова расстегнул пиджак и решительно направился к даме.
Та в ожидании заказа отчужденно смотрела в окно на привокзальную площадь.
Откровенно говоря, там не было ничего интересного. Ну машины… люди… гаишник выдавливает из транзитника стольник… Но не смотреть же на рожи командированных или пьяницу обалдуя, с утра жравшего шампанское в центре зала.
Она скорее почувствовала, чем увидела, как к столику кто-то подходит.
Кто-то, но точно не официантка. Наверное, тот смазливый хлыщ, что вязался еще в баре. Сейчас она его отбреет.
Надо же, садится…
Дама повернула к нему свое прекрасное, одухотворенное лицо с грустными темными глазами цвета несорванной сливы, с таким же голубым налетом, которого еще не касались пальцы. Вот в них мелькнула тень удивления. Вот приоткрылись чуть припухшие губы, и дама заговорила. Без гнева и иронии. С ним. С Фаломеевым.
Черт возьми, мелькнуло у дамы с некоторой долей обиды, не он. Не тот из бара… Придурок с шампанским. Мешки под глазами. Рубашка не первой свежести.
Щетина. Все ясно. Лицо простое. Крутят его наверняка местные девки, и не может, бедолага из Уренгоя, до югов добраться. Пожалеть некому. А пожалеют – еще хуже – привяжется, как собачка.
Какие у нее ровные и белые зубы. Не зубки – зубы. Терпеть не мог Фаломеев мелких, часто-часто посаженных зубов. Чисто у грызуна какого. А руки? Ну вспомни, Фаломеев, боже ж ты мой, кто сказал – пара лебедей?
Все-все, до самой мелкой черточки в ее лице разглядел сибиряк. Такие или примерно такие мысли рождались в головах этой пары, сидящей у окна. Между тем разговор проистекал совсем не так и не о том, о чем они могли в это время думать.
Он. Вы только не гоните меня сразу. Я уйду и не буду вам мешать. Сам я из Нягани. Это далеко. Это вам ни к чему даже знать. Я вот о чем, я… Хотите я вам вас опишу? Вам ведь много раз говорили, что вы красивы… Нет-нет, все это правда. Но, видите ли, есть правда от тонкого и изощренного ума, а есть – от сердца. Я в Нягани всем расскажу о вас…
Она. Не стоит. Мне нужно побыть одной. Понимаете? Спасибо за красивые слова и, надеюсь, чувства. Но вы меня поняли? Сегодня не тот день. Прощайте.
Он. Два слова.
Она кивнула.
Он. Я вам только про глаза скажу. Хотите?
Она. Красивый разрез, необычно темно-голубые?..
Он. Нет. То есть да. И это тоже, разумеется… Они у вас усталые.
Она. Естественно. С шести утра на ногах. Две экскурсии.
Он. Нет, вы меня не поняли, НЕ ТАК – усталые.
Фаломеев вдруг с ужасом понял, что слова у него находятся сами собой.
Этого с Фаломеевым еще не было. Он признавался в любви своей бывшей, словно ручным прессом из вялой морковки сок давил, а тут надо же. Это все от Филина.
Они всю зиму в разведке были и заторчали на полтора месяца без подвоза. Жили в сельской библиотеке со старым фондом, еще дореволюционным. Вот там и начитался.
Но сейчас, как бы по-книжному, но не из книжек. То есть слова из книжек, а мысли его самого. Вот что удивительно-то.
А в служебке разыгралось следующее…
– Чего ты, дура, стоишь! Бери заказ и неси. Я эту выдру из экскурсионного бюро узнала. У нее мужиков, как грязи. Уведет. Я чувствовала, мужик что надо.
Ну и что, что попивает. Хреновина.
Толстуха сунула Алике свой поднос и подтолкнула к выходу в зал.
У Алики подогнулись ноги, тем не менее она пересекла зал и довольно неаккуратно поставила заказ.
– А вам чего подать? – спросила она у Фаломеева, и в глазах ее горел костер инквизиции.
– Мне?
– Тебе.
– Боржоми… Только в стеклянной бутылке, – сказал Фаломеев и ощутил действительное желание испить минералки, а не водки или шампанского, сказал и забыл про Алику.
Он. Видите ли, есть фигуры доминантные, а есть все остальные. Доминантных фигур всего пять процентов. Я всегда себя к остальным причислял. Всегда. До сегодняшнего дня. До двенадцати тридцати.
Она. Почему? Мужчина вы – не Бельмондо, но по-своему хороши.
Он. А я теперь знаю. Но дело не в этом даже.
Она. В чем?
Он. В вас.
Чуть взлетели брови. Чуть.
Он. Вы не просто женщина, вы женщина, рядом с которой хочется стать львом, мужчиной, в конце концов. Не перебивайте, пожалуйста. И за это я вам очень благодарен. И всякий должен быть благодарен… Чему вы улыбаетесь? У вас неприятности? Хотите я вам скажу одну очень деликатную вещь?.. Не надо.
Она. Что – не надо?
Он. Не делайте этого. Потом, ПОТОМ все будет иначе, то есть совсем не так, как впервые.
Она. Не говорите загадками.
Он. Какая же тут загадка. Я как увидел вас, сразу понял. Не надо делать аборт. Не надо избавляться от ребенка. Потом будете страшно жалеть.
У нее распахнулись глаза и приоткрылись губы.
Она. Откуда вы это знаете? Я сама узнала только вчера. Вы – ясновидящий?
Он. Совсем нет. Я по глазам.
Она. Но это же и есть то самое… Ясновидение. И что, если аборт, потом детей не будет?
Он. Не будет.
Сказал, как отрезал, а главное, сам поверил в свой диагноз. И столько убежденности звучало в его голосе, что и она поверила безоговорочно.
– Вы вот что. Вы приведите себя в порядок. Я пошла, но через два часа вернусь. У меня экскурсия.
Фаломеев постарался сдержать мышцы лица, так как от счастья они норовили задергаться.
