– Это произошло в наше последнее лето в Нуармутье. В 1973 году. Я испугалась грозы. Это был день моего рождения, помнишь?
Я киваю в знак согласия.
– Той ночью я не смогла уснуть. И спустилась к комнате матери.
Она снова замолкает. Кошка, мурлыча, трется об меня.
– Дверь была не заперта, и я ее тихонько открыла. Занавеси были раздвинуты, и лунный свет заливал комнату. И тут я увидела, что в маминой постели кто-то есть.
– Наш отец?
Мелани качает головой.
– Нет. Я подошла ближе. Я не понимала, что это могло означать, не забывай, что мне было всего шесть лет. Я увидела черные волосы Кларисс. Она кого-то обнимала. Кого-то, но не нашего отца.
– Но кого же? Кто это был? – выдыхаю я.
Наша мать в постели с любовником! Наша мать с другим мужчиной! Всего несколько комнат отделяют ее от родителей мужа и от нас, детей. Наша мать. Та, которая играла с нами на пляже в своем забавном ярко-оранжевом купальнике. Наша мать проводит ночь с другим мужчиной!
– Я не знаю, кто это был.
– А какой он был? – спрашиваю я, загораясь. – Ты его раньше встречала? Это был постоялец нашего отеля?
Мелани кусает губы и отводит глаза. А потом отвечает тихим голосом:
– Это была женщина, Антуан.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Наша мать обнимала женщину.
– Женщину? – повторяю я ошеломленно.
Кошка возвращается на колени к Мелани, и та крепко прижимает ее к себе.
– Да, Антуан, ты не ослышался. Женщина.
– Ты уверена?
– Да, совершенно уверена. Я подошла к самому краю кровати. Они обе спали. Простыни валялись в изножье. Мама и другая женщина были обнажены. Помню, я тогда подумала, что они красивые. Та женщина была загорелая, стройная. длинноволосая. В лунном свете я не различила цвета ее волос. но теперь думаю, что они были светлые, пепельные.
– Ты уверена, что они были любовницами?
Она криво усмехнулась.
– Предположим, в шесть лет я ничего в этом не смыслила. Но я отчетливо помню увиденное: рука той женщины лежала на груди Кларисс. Это сексуальный жест, демонстрация обладания.
Я встаю, начинаю ходить по комнате и в конце концов останавливаюсь у окна. Я наблюдаю за оживленным движением автомобилей по улице де ла Рокетт. Я не могу произнести ни звука. Мне нужно пару минут, чтобы прийти в себя.
– Ты шокирован? – спрашивает Мелани.
– Можно и так сказать.
Ее браслеты снова начинают звенеть.
– Я хотела поделиться с тобой этим секретом. Знала – ты заметил, что со мной что-то не так. Я больше не могла молчать. Об этом я и собиралась тебе рассказать, когда мы возвращались домой.
– А тогда ты рассказала кому-нибудь о том, что увидела в комнате Кларисс?
– Я пыталась рассказать об этом тебе на следующее утро. Ты играл на пляже с Соланж и не стал меня слушать. С другими я об этом не говорила, поэтому скоро все забыла. И вспомнила только той ночью в отеле, тридцать четыре года спустя.
– Ты когда-нибудь еще видела ту женщину?
– Нет. Я не знаю, кто она.
Я снова сажусь напротив Мелани.
– Думаешь, наша мать была лесбиянкой? – спрашиваю у нее тихо.
– Я задавала себе тот же вопрос, – говорит она голосом, лишенным всякого выражения.
– Может, речь шла о свидании на один вечер? Как по-твоему, отец был в курсе? И наши дед с бабкой?
Мелани идет на кухню, чтобы вскипятить чайник, раскладывает чайные пакетики в чашки. Я чувствую себя так, словно меня изо всех сил ударили по голове.
– Помнишь ссору между Кларисс и бабушкой, свидетелем которой ты стала? Может, причиной была эта история?
Мелани пожимает плечами.
– Может, и так. Не думаю, что наши буржуазные и респектабельные дед и бабка были настолько либеральны, чтобы смириться с гомосексуальностью. Не забывай, это было в 1973 году.
Она протягивает мне чашку с чаем и садится.
– А наш отец? Он знал, что происходит?
– Может, все семейство Реев было в курсе? Наверное, из-за этого разразился скандал. Но, как бы то ни было, об этом никогда не говорили. Никто не обмолвился и словом.
– А Кларисс умерла…
– Да. Наша мать умерла. И о ней тоже никто никогда не заговаривал.
Какое-то время мы молча пьем чай, сидя друг напротив друга.
– Знаешь, что меня больше всего беспокоит в этой истории? – наконец произносит Мелани. – И я знаю, что именно поэтому попала в аварию. Мне больно даже говорить об этом.
Она прикладывает ладонь к основанию шеи.
– Не знаю. И что же это?
– Но сначала я хочу, чтобы ты сказал, что в этой истории не нравится тебе.
Я делаю глубокий вдох.
– Меня не покидает чувство, что я не знаю, какой на самом деле была моя мать.
– Именно так! – восклицает моя сестра, улыбнувшись в первый раз с момента моего прихода. И пускай эта улыбка не такая веселая, как обычно. – Я подумала о том же.
– И я не уверен, смогу ли узнать, какой она была.
– А я уверена, – говорит Мелани.
– Как это?
– Первый вопрос, на который ты, Антуан, должен ответить: «А хочу ли я это знать?». Хочешь ли ты этого по-настоящему?
– Конечно! Как ты можешь сомневаться?
Она снова лукаво улыбается.
– Иногда лучше не знать. Правда может причинить боль.
Я вспоминаю день, когда нашел видеозапись, на которой Серж и Астрид занимаются любовью. Шок. Ужасная боль.
– Понимаю, что ты имеешь в виду. Я знаю, как это может быть больно.
– И ты готов ощутить эту боль снова, Антуан?
– Не знаю, – отвечаю я, не пытаясь врать.
– Что до меня, то я готова. Готова узнать правду. Я не могу делать вид, что ничего не случилось. Не хочу закрывать на это глаза. Я хочу знать, какой была наша мать.
Женщины намного сильнее мужчин. В своих облегающих джинсах slim и бежевом пуловере Мелани выглядит еще более хрупкой, чем обычно. Но в ней чувствуется огромная мощь, неподдельная решимость. Мелани не боится, а я – боюсь. Она по-матерински берет меня за руку, словно понимает, что за мысли теснятся у меня в голове.
– Не стоит из-за этого расстраиваться, Тонио. Возвращайся домой и занимайся дочкой, ты ей сейчас нужен. Когда будешь готов, мы вернемся к этому разговору. Это может подождать.
Я кивком выражаю согласие. И встаю, чтобы уйти. У меня в горле стоит ком. Мысль о том, чтобы вернуться в контору и сражаться там одновременно с Люси и с работой, меня ужасает. Я целую сестру и иду к выходу. У порога оборачиваюсь и говорю ей:
