темного дерева над его головой, сидит представитель третьего поколения книжников. Ли Чжон Ун с гордостью рассказывает, что магазин переезжал лишь однажды, в 1957 году, на несколько метров по той же улице.
В семнадцать лет Ли Гём Но, основатель книжного, ушел из дома в нынешней Северной Корее с намерением учиться в Японии, но мощное землетрясение на острове нарушило его планы. Он остался в Сеуле и устроился на работу в магазин антикварных книг не из любви к ним, как он часто потом повторял, а ради куска хлеба. Голод физический можно утолить, читательский – никогда. Десятилетиями он не только покупал и продавал книги, но и публиковал выдающихся людей со всей страны, а также отыскивал украденные документы и издания, чтобы вернуть их в национальные библиотеки. Когда во время бомбардировок 1950 года ему пришлось выбирать, что спасти из своего дома – коллекцию из восьмидесяти антикварных книг, посуду, матрац или картины, – он не колебался ни мгновения. Умер он в девяносто семь лет, четыре года спустя после того, как выплатил последний долг. В 2000 году на встрече членов двух семейных ветвей, почти полвека разделенных новой границей, Ли Гём Но смог наконец встретиться с Рю Рёлем, таким же, как он сам, библиофилом и эрудитом, и отдать ему полмиллиона вон, которые был должен за авторские права на его книгу, опубликованную до войны. Раздав долги, он упокоился с миром.
Может, Северная и Южная Корея – это одна страна в двух параллельных вселенных?
Если бы Иоганн Гутенберг побывал в Корее в XV веке, следуя по Шелковому пути, как это сделал Марко Поло в конце предыдущего века, он обнаружил бы – то, что он считал будущим, на самом деле версия прошлого. В июле 1377 года двое умельцев Сок Чхан и Таль Джам напечатали подвижным металлическим шрифтом книгу «Чикчи», в которой их учитель Пэгун Хвасан кратко изложил суть дзен-буддизма. На восемьдесят лет раньше, чем Гутенберг напечатал свою Библию.
Несмотря на периодические вторжения китайцев и японцев, традиционная корейская культура была единой и могущественной до тех пор, пока в середине ХХ века не разделилась на две синхронные реальности, на первый взгляд противоположные, но обе – диктатуры. На севере Корейская Народно-Демократическая Республика под управлением Ким Ир Сена была классической диктатурой пролетариата с единственным великим лидером, на юге Корейской Республикой управляли такие мутные персонажи – консерваторы и неолибералы, – как президент Ли Сын Ман и генерал Пак Чон Хи.
Но пока север погрязал в нищете, на юге свершалось беспрецедентное экономическое чудо, и уже через поколение страна шагнула из третьего мира в первый. Скачок был травмирующим. Возможно, день, в который эта травма переживается наиболее интенсивно, – это день вступительных университетских экзаменов, знаменитый Сунын, превратившийся в жестокий обряд перехода для южнокорейских подростков. Родители, которые еще помнят голодное детство, возлагают часто непосильный груз надежд на мозги своих детей. Во время этого восьмичасового экзамена на кону у ребят, измученных месяцами учебы по тринадцать часов в день и чудовищным недосыпом, стоит всё. Десять процентов корейцев признаются, что в юности задумывались о суициде. И почти десять из каждых ста тысяч человек его совершили.
Большинство из пятидесяти миллионов жителей Южной Кореи, половина из которых обитает в Сеуле и пригородах, пережили войну, бедность и диктатуру, прежде чем в их стране воцарилась странная, живучая и пока что очень молодая демократия. И мы еще долго не узнаем, переживут ли всё это двадцать пять миллионов людей, населяющих Северную Корею.
Может ли реализм отобразить нашу эпоху?
Если бы мне нужно было составить список из десяти канонических романов XXI века, одним из них была бы «Вегетарианка». Гипнотическая история женщины, которая, приняв решение не есть мясо, постепенно отказывается от своей человеческой природы вплоть до того, что начинает осознавать себя деревом, не только затрагивает одну из важнейших тем нашего времени – тему эмпатии по отношению к другим живым существам, в частности, представителям растительного царства, – но и делает это с точностью современного искусства, используя наиболее подходящие повествовательные тактики, чтобы описать необъяснимую драму своей героини. Первая часть рассказывается от лица мужа, который ее не любит. Вторая – от лица мужа ее сестры, который странным образом – художественно и сексуально – вожделеет героиню. Последняя – от имени ее сестры, которая не знает, что с ней делать. Так вегетарианка остается в центре романа как его темное ядро, завораживающая загадка, которая никогда не разрешится: «В ней <…> была словно какая-то святость, и ее нельзя было назвать ни человеком, ни зверем, ни растением; она казалась и растением, и животным, и даже человеком – неизвестным существом, чем-то средним между всеми этими созданиями…»[42]
Роман вырос из рассказа (который можно прочитать на сайте журнала Granta): «„Плод моей жены“ 1997 года стал первой версией того, что позже превратится в первую часть „Вегетарианки“». Речь там идет о мужчине, который возвращается из командировки и находит свою жену в процессе превращения в растение. Он помогает ей, поддерживает ее в момент прощания с человеческим родом: «Это стало результатом видения, мне внезапно явился образ женщины, которая превращается в дерево. Хотя там есть светлые моменты, это глубоко печальный рассказ».
Похоже на современную версию истории Аполлона и Дафны: «Я не думала об этом, пока после выхода „Вегетарианки“ в других странах не начали говорить о влиянии Овидия и Кафки на мое творчество, я их обоих читала в юности и полагаю, что они внутри меня». Это очень любопытно, признается она, что в разных культурах роман вызвал разные ассоциации и вопросы: журналисты и читатели в Италии спрашивали об Овидии и трудности общения. В Германии – о Кафке, о том, что значит быть человеком, и о насилии. В Великобритании – исключительно о феминизме. В Аргентине и Испании – о мученичестве и жертве. «Тогда я должен спросить тебя о Борхесе», – перебиваю я. «Обожаю Борхеса, – отвечает она. – Это один из моих любимых авторов, один из фундаментальных опытов чтения».
«Сюжет рассказа по пути к роману совершает двойной поворот, – говорю я, – любовь мужа пропадает, и история из фантастической превращается в реальную». «Думаю, что жанр очень важен для понимания этих вопросов и решений. Поэзия очень личная, она слишком тесно связана с языком. Рассказ тоже, но не до такой степени, и он более визуальный. Но роман для меня самый важный жанр, потому что он позволяет задать себе элементарные вопросы». Во время работы над
