Мы наконец вновь двинулись по дороге. Обернувшись, можно было видеть, как старик пинком поднимает сына, браня его за ротозейство; старуха тем временем на все корки честила мужа, нимало не уступая ему в крепости выражений. Наш отъезд, казалось, заметила только девочка, которая стояла под мостом, глядя нам вслед пустыми глазами и не обращая внимания на вопли младенца, которого держала на руках.
Старик сказал правду: без его слов мы бы гостиницу не нашли: дорога заросла травой, вывески-указателя не было. Насчет вдовы он тоже был прав: она и впрямь оказалась злющая, но в сарае по крайней мере имелись крыша и дверь, хотя внутри много лет обитали только облезлые куры.
Вдова была такой же тощей, как и ее несушки. Щеки запали, глаза ввалились, как будто старуха несколько лет не видела хлебной корки. Тем не менее она готова была бесстрашно защищать свои владения с вилами в одной руке и собачьей плеткой в другой. Двое огромных, голодного вида псов с лаем прыгали вокруг фургона. Только щелканье Зофиилова бича и наши палки помешали им вцепиться в нас зубами. Трудно было осуждать вдову за подозрительность. Появление фургона и девяти незнакомцев вполне могло испугать одинокую женщину; пришлось долго убеждать ее, что нам нужно лишь место для ночлега. Наконец, взяв с нас задаток и заручившись обещанием ужина, она смилостивилась и отозвала псов — не раньше, впрочем, чем надкусила каждую монетку немногими из оставшихся почерневших зубов.
Старые постели в гостевом сарае заплесневели и кишели блохами. Спать на них было нельзя, и мы просто выкинули вонючее тряпье в заросший бурьяном двор. А вот деревянные лежаки выглядели вполне прочными; спать на таких хоть и жестко, а все лучше, чем на сырой земле; к тому же перегородки между ними немного защищали от сквозняка. Зофиил разгрузил свои бесценные ящики и составил в углу, как можно дальше от двери.
Покончив с этим, мы отправили Сигнуса добывать корм для Ксанф, а сами принялись готовить ужин. Огонь без риска спалить деревянное жилье можно было развести лишь в большом очаге в трактире. Мы пообещали старухе пир, да и сами, поскольку не ели весь день, с радостью предвкушали горячий ужин.
Трактир выглядел еще ужаснее, чем гостевой сарай. Оставшиеся столы и скамейки были завалены хламом, который вдова бережно хранила. Битые горшки, прогоревшие котелки, куски кожи от старой упряжи, тряпье и веревки громоздились вперемешку с мешками и пустыми бочонками. На кровати грудой лежали одеяла и старая одежда, а поверх них восседала черепаховая кошка, которая при нашем появлении угрожающе зашипела и впилась когтями в ветошь, словно защищая ее от посягательства.
— Ворья нынче развелось, — пояснила вдова, — вот я держу свое добро там, где за ним легче приглядеть. Меня хотят отсюда выжить, а я никуда не уйду.
Старуха и впрямь жила как в осаде. Спертый воздух трактира пропах псиной и кошачьей мочой; ставни на окнах были заколочены, тяжелая дверь запиралась на щеколду, а рядом стояли наготове две деревянные подпорки.
Осмонд отправил Наригорм собирать хворост, Адела и Плезанс взялись за готовку, поочередно заверяя старуху, что мы привезли свои бобы и мясо и вовсе не посягаем на ее кур.
— Да угомонись ты, женщина, — буркнул Зофиил. — Нужны нам твои вшивые куры! Да их варить надо месяц, прежде чем можно будет ужевать.
Вдова тут же разразилась новой тирадой, на сей раз — о своих курах. Она столько прожила в одиночестве, так давно не жаловалась никому на жизнь, что теперь ворчала без остановки, торопясь наверстать упущенное. За один день приор, наставник новициев, Зофиил, старик из-под моста вылили на меня столько желчи, что слушать еще и старуху было невмоготу. Мне подумалось, что ей вполне хватит Аделы, а я могу пока отправиться в сарай и ненадолго прилечь.
С возрастом начинаешь плохо спать по ночам, а днем то и дело клюешь носом, к тому же день выдался долгим и утомительным. Однако не только у меня возникло желание подремать. Жофре уже свернулся на одном из лежаков, закрывшись с головой плащом, и храпел, как боров. Его явно свалила усталость после бурной ночи, кроме того, он наверняка решил спрятаться от Родриго в надежде, что к вечеру тот немного поостынет.
Над лежаками был устроен низкий сеновал, на который вела шаткая приставная лесенка. Там отыскались несколько пустых мешков и охапка прошлогодней соломы. Солома почернела и провоняла мышами, но для моих старых костей была лучше, чем голые доски, к тому же тут не так мешал храп Жофре. Дело было за малым — переворошить ее, дабы проверить, что внутри нет мышиного гнезда, укрыть мешками и устроиться сверху с намерением последовать примеру молодого музыканта.
Меня только-только начала заволакивать дремота, когда дверь внизу растворилась и вошел Родриго. Он аккуратно повесил фонарь на крюк и закрыл дверь на тяжелый засов, после чего остановился над храпящим Жофре и долго на него смотрел. У меня вырвался тихий вздох: теперь-то никому поспать не удастся. Судя по решительному виду, Родриго намеревался прочесть ученику мораль, которую сдерживал в себе весь день. Выслушивать его нравоучения мне не хотелось; самым разумным было бы оставить их вдвоем и отправиться к остальным. И тут, о ужас: я приподнимаюсь на локте и вижу, что у Родриго в руке.
Он нагнулся и сдернул с Жофре плащ. Юноша, не открывая глаз, что-то забормотал и потянул плащ обратно, однако Родриго твердо вознамерился его поднять.
— Вставай.
Жофре открыл глаза. В следующий миг он уже был на ногах и пятился в угол сарая. Испуг его нетрудно было понять: Родриго держал в руке плетку, какой наказывают собак.
Учитель и ученик смотрели друг на друга, напряженные и застывшие. Лицо Родриго выражало угрюмую решимость.
— Бог свидетель, я не хотел этого делать. Однако я не могу спокойно стоять и смотреть, как ты себя губишь. У тебя такой талант! Я не позволю, чтобы ты втоптал его в грязь. Зофиил прав: твое поведение — моя вина. Я за тебя отвечаю. — Он покачал головой, словно понимая, что вновь обращается к глухому. — Я пытался тебя увещевать, но ты не слушал. Многие говорили, что мне давным-давно надо было перейти от слов к делу. — Он сглотнул и самым суровым голосом, на какой был способен, выговорил: — Снимай штаны, ragazzo.
Жофре стоял неподвижно, явно не веря своим ушам.
— Ты меня слышал. Снимай штаны. — Родриго сел на деревянный лежак и выставил ногу.
Итак, он решился побить Жофре, но не по спине, как бьют слуг, мелких преступников и мучеников, что позволяет им хотя бы хранить стоическое достоинство, а как мальчишку, унизительно. Это было неумно. Жофре заслужил порку, но не такую, и ничего хорошего из этого выйти не могло.
— Пожалуйста! — взмолился Жофре. — Я больше не буду! Клянусь!
— Нет! — взревел Родриго. — Я не желаю больше выслушивать твои обещания! Делай, что сказано, или, клянусь, я выволоку тебя наружу и отлуплю у всех на глазах. Видит Бог, ты это заслужил.
Жофре, покраснев до кончиков волос, начал развязывать пояс, но руки у него дрожали так, что прошла целая вечность, прежде чем штаны упали на пол. Он стоял, повесив голову, словно понимая, что теперь ему никуда не деться, а когда Родриго сделал знак рукой, обреченно подошел и, не поднимая глаз, лег на его ногу. Родриго, крепко держа ученика за шею, задрал на нем рубаху.
