ночь к себе, все равно он ехал домой, а дом его рядом вдоль канала Москвы-реки. «Не обижайтесь, если у меня жена ругаться будет. Она у меня сердитая. Не любит, чтобы кто ночевал». Я ему говорила, что у меня и сахар, и сало, и повидло, что я его угощу.
Мы въехали в просторный двор, где стояли какие-то кривые одноэтажные дома с лачугами. Он остановил лошадь и повел меня к двери.
Открыл. В комнате было темно. Сказал жене, что привел пассажира. Они начали было ругаться, но я умоляюще просила у нее прощения, и она замолчала. Извозчик разжег самовар, зажег крошечную керосиновую лампу и пошел отпрягать и кормить лошадей. Я вытащила сало, колбасу, сахар, мед и сидела перед столом, дрожа от холода. Мороз был сильный, все заиндевело.
При тусклом свете лампы мне с трудом удалось разглядеть помещение. Оно совсем не походило на комнату. Штукатурка кругом обвалилась, видны были переплетенье и кирпич, кругом дуло. Бедность была потрясающая, а в поезде все говорили, что самые богатые люди в Москве — это извозчики!
Прошло некоторое время. Извозчик вошел в комнату. Жена его спала, а может быть, просто лежала. Он спросил, где дочь, она что-то пробурчала, повернувшись на другой бок. Извозчик поставил на стол самовар, заварил не то морковку, не то еще что-то, и мы принялись пить чай. Он согревал что-то внутри, но кости и все мое тело так промерзло, что никак не отогревалось.
Никакого ложа не было. Он спал с женой на сундуке, а пустое место напротив служило кроватью для его дочери. «А как же вы тут?» — «Да ничего, спасибо, я посижу на стуле». Меня трясло от холода. Он достал грязный меховой тулуп и накрыл меня. Погасил тусклый огонек света. Все погрузилось во тьму. И тут, как только раздался мерный храп, поднялась возня не то мышей, не то крыс. Я вся сжалась от ужаса и никак не могла забыться. Я ждала атаки со стороны невидимых четвероногих зверей.
Очевидно, под утро я вздремнула и, очнувшись, ничего не поняла. Где я? И путем длительного воспоминания поняла, как я сюда попала и что мне надо сейчас предпринять. Я попросила у хозяйки разрешения оставить свой рюкзак у них и пошла разыскивать своих, взяв предварительно адрес извозчика. Я снова обошла ночные номера домов и в отчаянии отправилась на Мясницкую, где работали мои братья. Денег у меня не было ни копейки, последний гривенник я истратила на трамвай. Только линия трамвая была кое-как очищена, а кругом грудами лежал снег.
Никогда в жизни не видела я Москву такой запущенной. Прошла по Мясницкой, но не нашла конторы. В отчаянии не знала, куда же мне идти. Где кто остался на старых местах, почти всех переселили. Вдруг вырастает передо мной высокая фигура папиного сослуживца Загребельского. Как же я ему обрадовалась! Уже дошла до такого отчаяния: денег нет, холод, никого не найду, боюсь, и силы потеряю, ничего не добившись. Загребельский очень обрадовался мне и тут же сказал: «Ведь вы же стоите как раз напротив конторы!» Я готова была его расцеловать. Перешла через улицу, пустилась на второй этаж, и дверь открыла Маша (горничная, которая прожила у нас лет с двенадцати). Она служила в этой же конторе.
Боря и Жорик очень мне обрадовались. Маша накормила меня пшенной кашей и поехала со мной к извозчику на Берсеньевскую набережную. Рюкзак мой был цел. Я горячо поблагодарила хозяйку, и мы пошли в Кадашевский переулок, куда переехали мама с папой и Колей и Боря с семьей. Мы пришли домой около часа дня, время завтрака. Все кинулись меня целовать, обнимать, но я сказала, чтобы меня не трогали, на мне непременно есть вши, я должна вымыться и переодеться. В комнате около умывальной стояла времянка и топилась. Я быстро обтерлась одеколоном, переодела все чистое и вышла в столовую. Тут снова меня все обнимали и целовали, на столе стояла большая сковорода, а на ней жареная на касторовом масле мороженая картошка. В Полтаве мы жили менее культурно. У нас не горела лампа и не было воды. Но у нас была первосортная еда, у нас было все.
После завтрака Танюша (Борина дочь) и Ксеня пошли в столовую для дошкольников и ели там рисовую кашу с сахаром и пили какао. Это был дар американцев, общество АРА подкармливало детей, рабочую интеллигенцию и больных. Ксеня выглядела неплохо. Это было далеко от тех картин, которые рисовало мое воображение. Уехала я с Пресни, откуда выселили родителей. Часть мебели реквизировали, часть разрешили взять. В квартире было прохладно, но горел свет и текла вода — преимущества перед Полтавой. Я была как пьяная от двух бессонных ночей, от кучи пережитых событий и чувствовала, что я должна вот сейчас, сейчас лечь уснуть, иначе голова не выдержит. Какие-то обрывки мыслей, какой-то хаос, какая-то страшенная революция в голове. Я легла, но мысли не дали мне возможности забыться, все время хотелось вскочить, что-то говорить, объяснять. Пришлось делать над собой усилия, чтобы заставить себя успокоиться и уснуть. Кругом было тихо, и наконец я забылась.
В Москве шла размеренная деловая жизнь. С утра уходили на работу, машина приехала и за Борей, все было налажено, организовано, и каждый знал, что ему делать. Я пошла в Рабис и предложила свои услуги для организации Дома творчества художников. Мне дали командировку для выполнения этого поручения. Командировочное удостоверение давало возможность по-человечески вернуться назад. Когда я ехала в Москву, моей задачей было взять с собой Ксеню, но когда я познала все трудности пути, все непредвиденные случаи, я поняла, что рискую жизнью ребенка и ее вернее оставить в Москве.
Жоржик подарил мне прекрасный защитный материал, и, одетая, несколько успокоенная (я сшила костюм), я поехала назад в специальном вагоне для командировочных. Назад ехала пустая, без всякого груза.
Ближе к весне Григорьевой стало совсем невыносимо жить одной, муж был в Красной Армии. Она переселилась к нам. Как-то утром она приходит ко мне и говорит: «Какой я страшенный сон видела!» Я налила ей кофе, глядя на взволнованное лицо, вместе с ней переживала этот сон: «Приходит ко мне женщина, лет сорока, в черном костюме, на голове кружевная черная шаль. Она берет меня под руку и говорит: „Пройдемтесь, мне надо вам сказать“». В это время из передней вышла няня. «Вас кто-то спрашивает». Григорьева встала, и я за нею. Перед нами стояла та самая женщина, которую
