мольберте.
Александра Аркадьевна вечерами приходила к нам посидеть, окуналась в воспоминания петроградской жизни. Иногда Григорьева коротала у нас вечера. Она очень тосковала и беспокоилась о своем муже.
Григорьева прелестно пела, у нее было хорошее колоратурное сопрано. Мы с удовольствием, закрыв глаза, уносились вместе с ней в мир звуков!
Дети часто болели, несмотря на хорошее питание. В передней мы поставили маленькую печку, чтобы не ходить на кухню, она была в другом конце дома, да и тепло таким образом сохранялось у нас. Дверь наружу почти никогда не закрывалась, бочки для воды у нас не было, а ведер шесть-восемь в день мы расходовали.
По вечерам Шура всегда читал, и часто вслух. Все сидели около освещенного места и что-то делали. Тлели угли в камине, от них было тепло и уютно. Почему-то мне всегда вспоминался «Меншиков в ссылке».
В городе хозяйничали по очереди то одни, то другие, и мы никогда не знали, кто сейчас является хозяином. А выйдешь на улицу, пройдешь несколько шагов, наткнешься на убитого — тяжело и неприятно.
По утрам Александр Николаевич приносил полное ведро воды. У колонки всегда был народ, и новости до выхода газет шли оттуда.
Однажды, только Александр Николаевич ушел, к нам ворвались человек семь, на руках у них были красные повязки. Они искали очкариков, пенсневиков и прочих контрреволюционеров. Няня заметалась, хотела бежать к Александру Николаевичу предупредить, чтобы не приходил пока домой. Но группа мужчин обошла комнаты и вышла из кухни как раз в тот момент, когда Александр Николаевич поставил ведра на пол. Александр Николаевич не подлежал мобилизации. У него была одна сотая зрения, и очки делались по особому заказу.
Не помню, какой был месяц, декабрь или январь, время стерло точность дат. Но я решила через фронт пробираться в Москву. Я совсем не могу сейчас установить, кто был у власти. Она без конца менялась, и население, когда спрашивали, кто в городе, всегда отвечало: «Свои», кто бы ни возглавлял ее в настоящее время. Словом, улучив момент, когда в семье было все более или менее благополучно, я решила узнать, что делается в Москве, как там мои родные живут, если очень плохо и голодно, привезти сюда семью.
А как ехать? Мороз! У меня ничего теплого. Шура считал мою идею просто безумием, но она мною овладела, и справиться я уже не могла. Я знала, что мне надо ехать, и надо было хорошо обдумать, как себя утеплить. Милая Александра Аркадьевна дала мне какую-то широкую ватную, стеганую черную шелковую юбку, из которой я себе скроила теплые штаны, безрукавку, и даже на башмаки сшила себе ботики, чтобы ноги были в тепле. Соорудив костюм, сделала себе рюкзак и, намотав платок на голову, взвалив на плечи продукты, отправилась на вокзал.
Там бестолочь, народ, толкотня, неразбериха. Александр Николаевич проводил меня. Удалось сесть в теплушку, где, как на сцене, стояли скамейки рядами, в центре — фонарь, горела свечка, и моментально весь вагон заполнился одними мужиками и солдатами, мне стало очень страшно. Я была в нерешительности, но тут подошла супружеская чета, и я попросила разрешения у них сидеть с ними рядом.
Влезли в теплушку. Спички и свечки были у меня предусмотрительно взяты с собой. Поезд тронулся, и мы двинулись на Харьков. Паровоз дергал, люди чуть не падали друг на друга, теснота, свечка погасла. Кто-то снова зажег огонь.
В Харькове были ночью, взяли билеты на Москву, послали в Чрезвычайную комиссию на проверку документов. Мороз был страшенный, очередь потянулась длиннейшая. Несмотря на позднее время комиссия работала, и очередь продвигалась очень медленно. Я прозябла насквозь и решила пойти погреться.
Не зная никого в городе и вообще ничего не зная, увидала огонек и пошла на него. Постучалась в окно, потом в дверь, мне открыли. Рассказала этим людям, кто я, и попросилась просто погреться, а они оказались такими чуткими: напоили чаем и даже хлебом накормили. Хлеб — его надо было не только иметь. Только сила человеческого сердца могла поделиться им. Мы сразу разговорились, как будто давно друг друга знали. Я обогрелась и пошла проверить свою очередь, они мне сказали, что если я еще далеко, чтобы снова пришла к ним, а не зябла бы на улице. Очередь моя была еще далеко, во всяком случае я могла с час пользоваться комнатным теплом!
Дело шло к рассвету. Часов в пять я была уже близко к страшной двери — двери, которая решала мою судьбу. Везде стояли люди с винтовками. Я поднялась по лестнице. Везде охрана в два ряда у дверей и у стола, и на столе — пулемет. Все так угрожающе страшно, но мне надо в Москву, и я иду через все! Передо мной был какой-то адвокат, он очень волновался, и он пропал за дверью того здания. Я вышла с правом ехать дальше. Тут уже была не толкучка, а классный вагон, а народу набралось в нем как в трамвае — не пошевелиться. Какой-то железнодорожник все время убеждал меня перейти в служебный вагон, говорил, там меня никто не тронет и никто не отнимет мой рюкзак, а в общем вагоне несколько раз будут обыски, потому что ловят мешочников. Я не верила этому железнодорожнику и предпочла полную неизвестность.
Кругом шли всякие разговоры, как отнимают продукты. Я твердо решила не расставаться с тем, что взяла, а взяла я сахар фунта два, сало — ну, словом, для семьи, и в руках у меня был адрес, где они теперь жили.
Когда я вышла из поезда, Курский вокзал показал-ся мне не вокзалом, а ульем. Все кругом гудело, и, чтобы пройти к выходу, надо было осторожно шагать через груды тел, из которых добрая половина была тифозная.
Когда я вышла на площадь, один только извозчик стоял, и я назвала ему адрес. «100 рублей», — сказал он. Это была последняя бумажка, больше у меня ничего не было. Мы поехали, сидеть было холодно.
Лицо Москвы было неузнаваемо. Груды снега, горы заносов — маленькая полоска проезжей дороги. Вряд ли когда-нибудь в Москве был такой год!
Приехали на Ордынку, дом 2, квартира 3. Наших там не было. Поехали на Малую Ордынку, и там, в доме 3, квартире 2, не было ни Стюнкелей, ни Пашкевичей. Что делать? Стучал и извозчик. Вернулись на Боль-шую Ордынку, все то же. «Слезайте», — сказал извозчик. «Но я же замерзну!» Я рассказала ему, как я одета, и попросила его пустить меня на
