оконной ставне.
Яра долго внимательно смотрела в черные бусинки птичьих глаз и разбирала знаки на тонкой полоске бересты, закрепленной на лапе, а когда вновь глянула на Возгара, тот поразился — не ласковая жена смотрела на него, а решительная воительница, та самая что без страха в пучину вод бросалась и огненным мечом врага разила.
— Что там? — воин грамоту знал, но чужие письма читать гнушался.
— Тур пишет, что люд на драконицу ополчился. Требует голову ее к воротам прибить, и не будет Вельрике покоя, покуда крылатая ящерица в небесах парит. Наказывает отправиться на Твердыш Пращура, затаиться до поры, а как гнев уляжется, да угли от Крезова терема мхом и легендами обрастут, так можно вернуться будет.
Возгар удивленно выгнул бровь. Яра с горечью в голосе пояснила:
— Но не крылатой спасительницей мира, а лишь девкой людской.
— Молвишь так, будто то и не жизнь вовсе…
— Жизнь-то она жизнь, может и не так плоха, как поначалу видится. Да только нет веры тем, кто тайну нашу знает. Иначе смысл ярлу меня в дали дальние отсылать? Наверняка убедиться хочет, что ни Мошка безусый, ни старый кормчий с его командой за драконьей головой не побегут.
— Дело ярл советует. Переждем пару зим. Горисвет окрепнет. Молва былое забудет… — скрываться в глуши воину хотелось не сильно, но ради семьи готов он был на все. Вот только Яра замотала головой, распрямилась гордо, прожигая янтарным взглядом:
— Всю жизнь таиться и прятаться, как гадине подколодной? За сына трястись, ночами глаз не смыкая, от каждой тени предательства ожидая? Нет уж! Хочет люд смерти последней драконицы — он ее получит. А ты, муж мой, Возгар, сын Гордара, потомок богатыря Светозара, станешь тем, кем всегда мечтал — убийцей ящуров!
13. Миру нет нужды в драконах
Не нравилась Возгару эта затея. Не сомкнул лучник глаз предыдущей ночью, с боку на бок ворочаясь на перинах в «Драконьем брюшке». Но держа совет, Яра была убедительна, Берген согласно кивал, а Зимич, хоть и качал головой, беспрестанно охая, заключил, что рыжая не только красой сверкает, но и умом остра.
Решено было праздник большой со стечением люда со всей Вельрики устроить. Выбрали место вблизи Бабийхолма, где Фьорд растекается, а берег пред ним большим полем расходится. Во все концы послали гонцов, и к означенному дню выросли на лугу ярмарочные шатры, развернулись торговые ряды, запели скальды и детский смех зазвенел над каруселью.
Ярл Тур слушал молча, изредка уточняя детали: на какой высоте полетит, с какой стороны покажется, что опосля будет.
Не в доспехе, не в воинском, а в людском наряде под руку с разодетой по-праздничному Рёной шел меж люда ярл Тур. Всяк ему кланялся, норовил одарить иль совета спросить, и каждому находилось у него мудрое слово, да верная похвала. А румяная спутница его из большой корзины детворе то яблоко сахарное, то петушка леденцового, то пирожок сдобный раздавала. Новый правитель пришелся жителям Вельрики по нраву — и справедлив, и силен, да и жёнка такая, что не каждый укротить сумеет. О тщедушном Крезе вспоминали разве что за пенным кубком под скабрезную байку.
Месяц успел в Луну округлиться и вновь истончить бока с той поры, как ночью темной налетел на Бабийхолм крылатый ящер. Но все еще тревожно вглядывались жители в небо, подле домов всякий раз наполняя бочки водой. По настоянию Тура до сих пор ходили вдоль стен двойные дозоры, и на всех границах особое усиление стояло. Вот и сейчас на ярмарке верные вэринги службу несли — за порядком следили.
Средь рядов воинов широтой плеч и высоким ростом выделялся светловолосый богатырь, сразу видно — старшой. Все столичные девки на него заглядывались, улыбками одаривали, а те, что побойчее и разговор завязать пытались. Только с каждой держался он ровно, почтительно, словами и вниманием не балуя. Поговаривали, мол на севере есть у него полюбовница, да не одна, а целых семь — чтоб всю седьмицу не заскучать щедро молодецкой удалью наделенному.
— Берг! — на всю ярмарку закричал русоголовый малец, и напролом бросился к статному вэрингу. Тот подхватил, подбросил высоко, а затем, поймав, поцеловал в макушку:
— Сенька, откуда тут взялся? Вы же с Даной в Бережном остались.
— А она по тебе соскучала, всех замучила разговорами, как там ее медведь. Только тс-ссс, ты не выдай, а то она Брите в помощники меня до зимы отправит, а у старухи рука тяжелая…
Берген согласно кивнул, кратко усмехнувшись извечной болтливости паренька, и тут же залился смущенным румянцем — в нарядной кичке и расшитом жемчугами кафтане меж лотков будто пава плыла Видана. Зашептались соседские кумушки, разнося по ярмарке весть — у нового воеводы оказывается жёнка раскрасавица и пасынок шустрый пострел. Придется молодкам невеститься с другими — этого богатыря уже прибрали к рукам. Лишь кто-то из купцов заметил, мол знает ведунью, и кичку она носит напоминанием о глупом муже, за навиями увязавшемся в первую же медовую ночь после свадьбы лет пять тому назад. Но тихая правда, ненужная никому, утонула меж громких пересудов.
Возгар с Зимичем в общем веселье не участвовали. На обдуваемый всеми ветрами холм притащили столы, прикатили бочонки с ячменным хмелем. Тут же споро на углях жарилась мелкая рыбешка, исходила прозрачным жиром свиная щековина, румянились молодые перепела, щедро приправленные острым драконьим языком. Сюда забредали утомленные ярмарочной суматохой и бабьими пересудами отцы семейств, втихаря от старших заглядывали пропустить кружку-другую подмастерья ремесленников, присаживались отдохнуть, да так и застревали за долгими разговорами седовласые старики.
Полукровка-домовик бросил попытки растормошить приятеля и самозабвенно обсасывал косточки третьего по счету перепела.
— Подкрепился бы ты, а то живот урчит громче, чем кантеле скальда бренчит, — не выдержал Зимич, пихая Возгару под нос сочный кусок мяса. Лучник нехотя уступил, кусая без аппетита — все равно отвязаться от решившего накормить домовика было сложнее, чем злыдня уговорить по-людски жить. Взгляд лучника не отрывался от простора Фьорда, а пальцы сами собой пробегали по оперению стрел, раз за разом нащупывая в колчане ту самую, заговоренную, без острия.
— Дыру в небе насквозь проглядишь, — пробормотал старик едва слышно.
— Никому дела нет, куда я смотрю, и ты помалкивай, — огрызнулся Возгар, ощущая, что хоть драконья суть его и покинула, а пламя внутри разгорается знатное. Того и гляди вспылит в речах или поступках.
— По скалистому Фьорду на простор большой волны, — вывел охрипший от длительного пения скальд и нестройных хор подхватил:
— Выплывают расписные золоченые челны…
— Хорошая песня, —
