class="p1">– Что это вообще означает? – смеясь, спросила она.
– Сейчас узнаем! – я распахнул перед ней дверь.
Вестибюль не изменился, тот же кафель на полу, тусклый свет в пустой раздевалке. Налево буфет, направо деканат. Исчез гипсовый Ленин, вместо него в тёмной нише скучала безрукая Венера. Кто-то подкрасил гипсовые соски губной помадой.
На доске объявлений висел список абитуриентов, зачисленных на первый курс. У меня ёкнуло сердце, я вспомнил пронзительную радость, когда, задыхаясь от счастья, нашёл свою фамилию в таком же списке.
– Господи, когда ж это было? – Шурочка явно подумала о том же.
Пошли по лестнице. Наверху кто-то гремел ведром, шлёпал мокрой тряпкой, эхо разлеталось по всему зданию. Второй этаж пропустили – там были скучные кабинеты черчения и начерталки, увешанные унылыми пособиями по аксинометрии, плакатами с эпюрами и разрезами всевозможных геометрических тел.
Третий этаж был залит закатом, в широкие окна коридора врывалось рыжее солнце. В простенках между окнами стояли тумбы с античными гипсами – настороженный Гомер, лукавый Цицерон, сердитый Сократ.
– Вот он, мой любимый! – Шурочка шлёпнула ладошкой по лысине Цезаря. – Я его на вступительном рисовала.
– А я – Дорифора.
С лестницы донеслась песня, уборщица пела тихим молодым голосом, пела что-то восточное.
– Гляди, запасник открыт! – Шурочка распахнула дверь в кладовку, где студенты оставляли холсты после занятий живописью. Я пошёл за ней. Тут пахло скипидаром, лаком, масляными красками.
– А помнишь… – она начала и замолчала.
Конечно, я помнил. Я помнил и запасник, и закуток у входа на чердак, и лавку в дальнем конце кладбища, рядом с заброшенными могилами наполеоновских гренадёров. Я притянул Шурочку и поцеловал в мягкие, сладкие от помады губы.
– Чап, ты что? – игривым шёпотом ужаснулась она. – Тут? Нам же не двадцать. Поехали ко мне.
7
Всё произошло точно так, как и тогда, когда нам было по двадцать.
Потом она закурила. Натянула простыню и поставила пепельницу себе на грудь. Я, пребывая в какой-то шальной лёгкости, завороженно наблюдал за пластами сиреневого дыма, плывущего сквозь последние солнечные лучи от окна к двери.
– Чап, а ты был счастлив? – неожиданно спросила Шурочка.
Вопрос застал меня врасплох. Меня насторожило прошедшее время, словно само собой разумелось, что сейчас я полный лузер. Я прошлёпал в гостиную, в знакомом серванте открыл памятную мне дверцу – там Шурочкин батя в прошлом веке хранил фирменное бухло. Лампочка внутри бара перегорела, но я без труда, среди липких даже на вид ликёров, нашёл початую бутылку кальвадоса.
Я забрался на кровать, устроившись по-турецки рядом с Шурочкой, сделал пару глотков из горлышка. Я не курил лет десять и от первой затяжки меня прошиб жестокий кашель.
– Счастлив? – с силой ввинчивая бычок в пепельницу на её груди, переспросил я. – Счастлив…
Начал я издалека, рассказал о первых годах в Америке, о страхе остаться без работы, без страховки. Боязни очутиться на улице, под мостом, в картонной коробке из-под двухкамерного холодильника. Потом, ни с того ни с сего, рассказал всё про свою первую жену, красивую и абсолютно чокнутую, которая семь лет назад в длинном коктейльном платье с голой спиной бросилась вниз с балкона тридцать второго этажа отеля «Эльдорадо» в Лас-Вегасе. Рассказал, как мне оперировали колено, которое я повредил, играя в теннис. Рассказал про рыбалку в Коста-Рике и о гигантском марлине, которого я вытаскивал почти сорок минут. В моей жизни неожиданно обнаружилась целая куча историй, которые просто необходимо было кому-то рассказать. Шурочка умела слушать. Мне вдруг показалось, что так внимательно меня вообще никто и никогда не слушал.
– А как её зовут? – спросила Шурочка, к этому моменту я уже подобрался ко второй жене.
– Кого? – не понял я. – Как жену звали?
– Почему звали? – испугалась Шурочка. – Она тоже…
Я засмеялся.
– Мелисса зовут. С ней всё о’кей. Она классная баба, правда. Умная – жуть! Это со мной что-то не так…
Я запнулся. Шурочка пытливо смотрела на меня, словно я вот-вот раскрою ей тайну земного бытия.
– Мне иногда казалось… Не знаю, как объяснить, знаешь, такое чувство… – красноречие моё сменилось внезапным приступом косноязычия. Я сделал большой глоток из бутылки. – Мелисса была… верней, она и сейчас преподаёт в Колумбийском университете. На международном отделении.
– Вроде МГИМО?
– Что-то вроде, – я вспомнил пару знакомых оттуда. – Не совсем. Без мидовского блатняка. Но не в этом дело.
Шурочка щёлкнула зажигалкой, затянулась.
– Воронцова, – строго заметил я. – Курить надо бросать!
– Вот ещё! – она кокетливо постучала по сигарете, стряхивая пепел. – Ну и что твоя Мелисса? Умная Мелисса?
– Она специализируется на «совке».
– Это как?
– Ну на истории, экономике. Написала толстенный труд по гонке вооружений, «От Карибского кризиса до Берлинской стены» называется. Мы её издавали, книгу. Я так с ней и познакомился. С Мелиссой. Она с пуделем в издательство приходила. Путиным звали.
– Как?
– Путин. Отличный пёс был. Год назад усыпить пришлось, почки отказали…
Я проследил за идеальным кольцом, которое выдула Шурочка в сторону хрустальной люстры.
– Года два назад – мы встречали Новый год в Праге, мне вдруг начало казаться, что Мелисса вышла за меня замуж лишь потому, что я оттуда. Верней, отсюда. Что я для неё артефакт, экспонат. Осколок Советской империи. Империи зла…
Мы молча глядели в потолок – дымное кольцо, теперь рыхлое и корявое, устало доплыло до люстры. Солнце село и в спальне наступили сумерки. Я был уверен, что мы думаем об одном и том же. А думать об этом не хотелось совсем.
– Ты помнишь, как мы всей группой свалили с начерталки и закатились к тебе? – спросил я. – Ещё мужик этот чудной появился? Родительский приятель.
– Не с начерталки, – голос у Шурочки стал тусклым. – Отменили консультацию по черчению. Конец семестра, третий курс.
8
Был конец апреля. Март тянулся вечно и напоминал январь. Последний снег выпал пятого апреля – это был мой день рождения, поэтому я запомнил. В четверг в нашей группе отменили консультацию по черчению, мы вывалили на улицу, небо звенело от скворцов, в воздухе горько пахло тополями, кладбищенские клёны проклюнулись и были окутаны нежно-зелёным туманом.
Воодушевлённые неожиданным везением, мы накупили шипучего красного вина, дешёвого, но похожего на крымское шампанское, и галдя направились вдоль трамвайных рельсов к Шурочке. Она жила в трёх остановках, у Яузы, сразу за Немецкой слободой.
Ворвались, настежь распахнули окна. Тут же начали курить, стрелять винными пробками в потолок, хохотать, спорить. Лёвушкин бренчал на гитаре, я подпевал ему, усадив Шурочку на колено – тогда она была компактной трогательной девчонкой с пшеничными волосами.
