Резанов! Доброй ночи. Я думал, вы давно дома.
— Да вот, решил остаться. Спать я и в казарме могу.
Всё лицо пана Бочака выразило трагическое осуждение такого решения:
— В казарме? Когда есть домашняя постель и горячий завтрак? Я слыхал, пани Резанова — изумительная хозяюшка.
— Так и есть, — улыбнулся Максим, прикидывая про себя, сколько из слыхавших о хозяйственности Эвки видели вживую дочь водяного, которая, похоже, никогда не покидала родительского дома. — Пан ротмистр, разрешите вопрос?
— Конечно, сударь.
— Вы встречались с тем, кто пятнадцать лет назад прибыл в Прагу? Ну, как я?
— Встречался, — подтвердил пан Бочак.
— Это был мужчина?
— Нет, женщина. Молодая и довольно миловидная. Жгучая брюнетка, к тому же синеглазая — знаете, в Испании такие панны иногда рождаются среди кастильской знати.
Макс удивлённо посмотрел на ротмистра, подумав про себя, что не худо бы при случае уточнить у рыжеволосой и зелёноглазой Хеленки, каким образом и почему она так радикально сменила имидж.
— А как её звали?
Пан Бочак глубоко задумался. Потом растерянно покряхтел, подпёр подбородок рукой — и ещё несколько минут думал. Затем виновато развёл руками:
— Из головы вылетело. Простите, но не помню, хоть убейте.
— А куда её отправили, пан ротмистр?
— Вот это помню. Я ведь и встретил её только потому, что был назначен сопровождать панну в Чески-Крумлов.
— То есть на женщин закон о зачислении в ночную вахту не распространяется?
— Сами понимаете, как бы она могла нести службу наравне с мужчинами? В то время пан Вилем Рожмберк как раз стал высочайшим бургграфом и… — пан Бочак запнулся, но, решив, что Максиму можно сообщить такую информацию, понизил голос и закончил:
— … и по договорённости с императором открыл в своей резиденции в Чески-Крумлове что-то вроде школы для девиц, склонных к наукам, желающих изучать травы, медицину, математику, а, может, даже алхимию.
— С чего бы вдруг? — удивился Макс. — И почему не в самой Праге?
— Пан Резанов, посудите сами, — усмехнулся ротмистр. — Наш император — истовый католик. Папа и католическая церковь не поощряют такой образ мыслей и жизни у женщин. Собственно, они не слишком-то поощряют и научные изыскания, которые Рудольф Второй развил у себя в Граде, но с этим, скрепя сердце, мирятся. Однако женское обучение, мыслящие женщины… Это же потрясение основ.
— Но император, как человек дальновидный, решил просто не выставлять напоказ это самое потрясение? — заговорщически улыбнулся Максим.
— Именно так, — подмигнул ему пан Бочак. — Насколько мне известно, школа в Чески-Крумлове действует до сих пор. Но вот там ли та панна, которую я отвозил — сказать не берусь. А почему она вас заинтересовала?
— Просто любопытно было бы узнать, кто она, откуда. Всё-таки мы земляки.
Ротмистр понимающе кивнул:
— Тоскуете по дому?
— Пожалуй. Немного.
— Откуда вы родом? Фамилия вроде бы славянская.
— Из России. Хотя, наверное, в нынешних условиях правильнее будет сказать — из Московии.
— О! Один мой дальний родственник отправился в своё время на службу к царю московитов.
— И как?
— Не знаю. Больше я о нём ничего не слышал, — усмехнулся пан Бочак. — Но, думаю, дело тут не в стране, а в том, что он был изрядным пьяницей.
В створе улицы послышались шаги и, обернувшись на них, собеседники увидели четвёрку пикинёров, между которыми брёл какой-то человек. Конвой поравнялся с одной из жаровен, горящих у перекрёстка, и Максим с удивлением узнал в арестанте пана Фауста. Чернокнижник, как и в прошлую их встречу, шёл с гордо поднятой головой, но без плаща и головного убора, всклокоченный и — как стало заметно при приближении процессии — несколько помятый.
— Пан ротмистр, — щёлкнул каблуками один из пикинёров. — Новоместской кордегардией задержан пан Фауст. Приказано препроводить к командору для дознания.
— Препровождайте, — кивнул пан Бочак, указывая на дверь. И тихонько добавил для Макса:
— Пойдёмте, сударь, посмотрим, что в этот раз натворил наш неугомонный мистик.
Брунцвик отпустил солдат новоместской кордегардии и с тяжёлым вздохом посмотрел на чернокнижника. Ротмистр невозмутимо занял позицию по левую сторону от двери, глазами показав младшему стражу, чтобы тот стал справа.
— Пан Бочак, вы здесь зачем? — поинтересовался рыцарь, продолжая разглядывать арестанта.
— Согласно инструкции при дознании должны дежурить двое конвойных. А поскольку, пан командор, вы меня соизволили оставить в эту ночь в казарме… — немного обиженным тоном начал ротмистр.
— Хорошо. Оставайтесь. Ну, пан Фауст? Что теперь?
— Вот и мне хотелось бы знать! — возмущённо зачастил чернокнижник. — Хватают, надевают кандалы и тащат на допрос, будто я какой-нибудь грабитель с большой дороги!
Командор сломал сургучную печать и развернул листок, переданный ему пикинёром. На листке корявыми крупными буквами капрал, задержавший мистика, изложил суть дела и предъявляемых обвинений. Пока Брунцвик читал, брови его всё плотнее сходились на переносице.
— Это правда? — ледяным тоном поинтересовался рыцарь, приподнимая письмо.
— Откуда мне знать, что вам там пишут? — фыркнул Фауст.
— «Вопреки действующему запрету, ночью околачивался у Свиных ворот», — зачитал командор. — Было?
— Было, — дёрнул плечом чернокнижник. Кандалы на его руках звякнули.
— «Зарезал чёрного петуха и его кровью чертил на мостовой странные символы». Было?
— Было.
— «Читал заклинания на непонятных языках, возможно, вызывая дьявола». Было?
— Протестую! Никого я не вызывал. Заклинания читал, но совсем с другой целью.
— Допустим. «Оказал сопротивление, в связи с чем один солдат пострадал и другой сильно пострадал. Один теперь беспрестанно икает, а второй начинает хохотать как безумный», — Брунцвик впился в Фауста взглядом. Тот пренебрежительно скривил губы:
— Пройдёт. К утру уже будут в порядке. Нечего было накидываться из темноты. Я, может, тоже получил от этой встречи нервное потрясение. Я, может, думал, это кошмары.
— Вы спутали стражников с кошмарами?
— У всех свои кошмары, — резонно заметил чернокнижник.
— Если до утра пострадавшие не будут в порядке, к полудню вы будете в суде, пан Фауст, — пообещал рыцарь. — Вам известно предписание магистрата о запрете любой магической деятельности на публике?
— На какой публике? — взвился арестант. — Там никакой публике в помине не было! Может, днём улица и публичное место, а ночью там ни одной живой души. Или вы мёртвые души предлагаете считать?
— Я предлагаю
