считала тебя красоткой, Лили. Думаю, это потому, что ты всегда сидишь, согнувшись над своей работой, либо из-за того, что я куда более близорука, чем готова признать, но ты просто неприлично хороша, правда. И вместе с этим признанием я должна предупредить тебя: будь бдительна и осторожна.
– Кого мне остерегаться? – с невинным видом спрашивает Лили.
– Мужчин, конечно! – хохотнув, отвечает Белль. – Ты на пороге возраста, когда женщина узнает, что все мужчины – сластолюбцы. Они – волки. Они воют, почуяв запах женщины, они преследуют ее, а потом обращаются с ней, как с куском мяса, – как с бедной Виолеттой в опере, которую нам предстоит услышать. Но мне бы не хотелось, чтобы то же случилось и с тобой. Ты достойна куда лучшей доли.
Белль сцепляет свою руку, увешанную золотыми и серебряными браслетами, с рукой Лили и притягивает ее к себе, как любящая мать притянула бы к себе любимую дочь, и Лили приходит мысль признаться Белль в том, что произошло между ней и Сэмом Тренчем, рассказать о моменте, который должен был остаться только в ее мечтах, но неожиданно случился наяву. Ей хочется сказать: «Есть один женатый мужчина, гораздо старше меня, и жена его добрая женщина, которая ничем не заслужила горя, и он пришел ко мне, и я позволила ему себя обнять, и это было самое приятное чувство, какое я испытывала в жизни. И мне хотелось, чтобы так было всегда: моя голова у него на груди, а его руки стиснули меня в объятиях». Но потом она решает, что рассказать об этом странном и сильном чувстве, которое явно должно остаться тайной, – значит, предать и само это чувство, и Сэма Тренча, поэтому она молчит.
* * *
Маэстро Ардитти, длинной шее которого выпала нелегкая задача удерживать его подбородок над жестким белым воротничком и белым галстуком, приветствует прибывающих зрителей со всею пылкостью, на какую способно его трусливое сердце. Он раскланивается и совершает пируэты, и смеется, и поправляет манжеты, и умудряется сохранять на своем привлекательном лице уверенную и доброжелательную улыбку, но трепещет при этом, словно птаха. Хороша ли его постановка «Травиаты» настолько, насколько – иногда – ему кажется, или есть в ней нечто предсказуемое и вторичное? Сумеет ли она заворожить и соблазнить или окажется тоскливой вопреки прекрасной музыке?
Именно поэтому терзаемый неведением Ардитти так рад видеть Белль Чаровилл. Если его постановка окажется провальной, то в каком-то смысле провал ждет и Белль. Она и ее произведения – часть того, что либо восхитит, либо разочарует. Поэтому он льнет к ней и шепчет:
– Помоги мне, Белль. Меня тошнит от страха. Скажи, не стою ли я на краю пропасти.
Лили стоит рядом, глядя, как Белль нежно поглаживает волосы Ардитти. Она не слышит, что Белль говорит ему, но после ее слов из его сведенной судорогой глотки вырывается смех, и тогда он говорит:
– О, ну после всего этого мы с тобой выпьем шампанского, много шампанского, правда, дорогая моя? И если все отправится в клоаку, то мы просто отправимся туда же и договоримся не расстраиваться, а, Белль?
– Конечно, – отвечает Белль. – Клоака иногда оказывается удивительно интересным местом. Гляньте-ка, маэстро, вы точно не узнаете Лили, которая работает на меня, ибо она внезапно, без всякого предупреждения, обернулась красавицей, но вы будьте джентльменом и поцелуйте ей руку.
Ардитти переводит свой тревожный взгляд на Лили. Она уже видела его, когда он заходил в «Лавку париков», но он всегда летит сквозь мастерскую прямиком в кабинет Белль, где ему показывают готовые парики, и работники для него невидимы, кроме тех редких случаев, когда они нуждаются в шлепке мухобойки. По велению Белль, он берет руку Лили и целует ее, но совершенно не понимает, кто перед ним, и вежливо бормочет:
– Пленен, мадемуазель. В отведенной вам ложе вас ждет небольшое ассорти лакомств, чтобы вам было чем усладить свой вкус во время всех этих песен на итальянском. Вы любите засахаренный миндаль?
– Судя по названию, люблю, – говорит Лили.
– О, «судя по названию»! Как это мило. Вы не пробовали засахаренный миндаль! Я без ума от вас. И ваше красное платье выглядит роскошно. У тебя ведь было такое же платье, Белль, разве нет?
– Что-то похожего цвета, да. Мне оно не шло. К моему цвету лица больше подходит розовый.
– Совершенно верно. Розовый. Именно так. А сейчас прошу меня простить, мне нужно умаслить всяких графов, баронов и баронесс, прежде чем я уйду успокаивать певцов. Пожелайте мне удачи, леди.
– Желаем, – говорит Белль. – Желаем.
Ардитти торопливо уходит. У него подтянутая выправка танцора, а походка ритмична, словно ноги его движутся в такт какой-то мелодии, играющей у него в голове. Белль провожает его взглядом и подавляет смешок, когда Лили спрашивает:
– Что вы сказали ему, когда гладили его по голове?
– О, – говорит Белль, – я сказала, что он тщеславный старый петух, который просто напрашивается на похвалу!
От такой дерзости Лили ахает, а потом начинает хихикать, и Белль присоединяется к ней. Лили разглядывает посетителей оперы в шелках, атласе и перьях и дивится тому, какими высокими они все кажутся, словно принадлежат к какой-то иной расе. Ее смех парит над ними, и она радуется, что заслужила место в этой великолепной компании, пусть и всего лишь на одну лишь ночь.
Однажды Белль пересказала своим работницам сюжет «Травиаты». Она вышла в мастерскую в конце рабочего дня с кружкой джина и приказала всем прекратить работу и послушать. Она уселась за длинный стол, на котором стояла одна лишь безликая болванка для парика, которая словно наблюдала за ней и напряженно ждала начала рассказа. Белль сделала большой глоток джина, поставила кружку около болванки и начала:
– «Травиата» – это история по мотивам романа «Дама с камелиями» французского писателя Александра Дюма, и это трагедия. Но я считаю, что в жизни все так же. Если сложить все дары и удары судьбы, большинство человеческих жизней в итоге окажутся трагедиями.
– Но не все, – сказала Присцилла, начинающий постижер. – Ваша-то жизнь не трагедия, Белль.
– Много ли ты знаешь о ней, моя дорогая? Я не буду вдаваться в подробности. Но послушайте. Вот наша героиня, Виолетта. Она женщина полусвета, красивая и молодая, но умирает от чахотки. Зная, что жизнь ей уготована недолгая, она предается исключительно легкомысленным удовольствиям. Она заявляет, что в отведенном ей на земле отрезке времени совсем не до любви.
– А ведь она права, – заметила Флер, еще одна из работниц. – Любовь – это иллюзия.
Белль пропустила эти слова мимо
