Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
за свое здоровье – отказывался от этой поездки. Но однажды Гаст сам приехал за Ницше на озеро Гарда в Риву и доставил его в Венецию. Это случилось в марте 1880 года. В городе шли проливные дожди. Гаст был в ужасе. Он отлично знал, какое катастрофическое воздействие может оказать на Ницше дурная погода, особенно в таком городе, как Венеция, где нет утешающих картин природы, а есть лишь мертвые воды лагуны, пропущенные по каналам. Но случилось чудо. Ни дождь, ни сырость, ни запах лагунной гнили, ни узкие улицы, затопленные сумраком, – ничто не могло затмить того восторженного чувства, которое вызвала в Ницше Венеция.
Восторг оказался не мимолетным. Венеция, куда Ницше потом приезжал много раз, втянула его в себя и поразила настолько, что о своей влюбленности в нее он писал и говорил с таким же постоянством, с каким Гоголь превозносил свое блаженное место – Рим. До конца сознательной жизни Ницше утверждал, что Венеция – это единственный город, который он может переносить, в котором он счастлив и в котором ему всегда было «хорошо и приятно»… Почему?
Ответить на этот вопрос, рассуждая в том духе, что Венеция безусловно прекрасный город, невозможно. Городов, прекрасных безусловно (без множества всевозможных условий), для Ницше не существовало.
За чудом стояло действительно нечто чудесное. Устройство Венеции полностью совпадало с устройством ума Ницше.
Его слова о том, что «Венеция состоит из ста отдельных единств и в этом ее магическое очарование», можно применить к любой из его книг. Шмейцнера, прижизненного издателя Ницше, выводило из себя, когда тот предлагал ему не цельные произведения, а собрания афоризмов – разрозненных единств, нанизанных на неуловимую нить. «Публика не хочет читать афоризмов», – заявлял ему издатель. Но это был непреодолимый стиль Ницше. Так он хотел и так только мог писать… как «написана» Венеция, где каждый отдельно взятый уголок города или островок лагуны представляет собой законченный город или архитектурный афоризм. Это во-первых.
Второе совпадение еще более удивительное. Венеция – гигантский лабиринт, без всяких уподоблений. Стоит путнику уклониться от хоженых маршрутов, и ближайшие переулки тут же его захватят, закрутят, перевернут и быстро передадут другим переулкам, мостам, улицам, которые сделают его представления о сторонах света и собственных координатах совершенно невнятными. Он будет долго блуждать в безвыходном, сдавленном пространстве, где нет ни юга, ни севера, ни горизонтов, ни направлений, ни самих небес, а есть только каменные проходы и узкая полоска света над головой, – он превратится в пленника. Но любому пленнику этого лабиринта a priori известно, что на его краю есть что-то такое, от чего все изменится. А именно – есть площадь Сан-Марко, на которую рано или поздно выведут запутанные улицы и переулки. И там, на этой площади, произойдет нечто родственное тому, что мыслят себе физики, когда говорят о сингулярности, Большом Взрыве, эре Планка и экспоненциальном расширении Вселенной. Произойдет взрывное и ослепительное расширение венецианского лабиринтного пространства. Мгновенно развернется праздничное вещество – огромные цветные флаги, сияние собора Сан-Марко, живое море, которое наползает на площадь. И все будет поставлено на свои места: горизонты, стороны света, солнце, небеса. Но неожиданность и сила этого взрыва таковы, что и сознание будет поставлено в особое состояние, как если бы ему открылась какая-то счастливая идея…
По такой же схеме происходила вся мыслительная деятельность Ницше. Это было блуждание по лабиринту мыслей в поисках некоей великой взрывной идеи, которая должна потрясти и привести в состояние эйфории, возвышенного ужаса и счастья, как, например, идея Великого Возвращения (не будем повторять вслед за Борхесом, что Ницше не первый ее открыл; с площадью Сан-Марко то же самое – когда она открывается взору путника, измученного кружением в сумрачном пространстве, у него возникает ощущение, что он первым обнаружил ее наличие в мире). В сущности, в философии Ницше нет никакой другой системы, кроме этой. Он помечал афоризмами пути своего блуждания и продолжал по наитию двигаться в сторону искомой великой идеи, как посетитель Венеции движется по наитию из темного лабиринта улиц к всепросветляющей площади Сан-Марко. Структура Венеции, как ни один объект мироздания, накладывалась на структуру сознания Ницше.
Не случайно в книге «Утренняя заря», которая была начата во время первого приезда в Венецию и носила черновое название L’ombra di Venezia (Тень Венеции), Ницше писал: «Если бы мы захотели и отважились создать архитектуру по образу наших представлений о душе, – мы создали бы лабиринт!» И не случайно в «Сумерках идолов» утверждал: «Афоризм, апофегма, в которых я первый мастер среди немцев, суть формы “вечности”».
Случайным можно считать тот факт, что Ницше очутился на площади Карло Альберто в Турине в первый день своего помрачения или окончательного просветления (как взглянуть: ведь он обнимал там в приступе сострадания лошадь, избитую кучером). Для сумасшествия ему, несомненно, была уготовлена площадь Сан-Марко в Венеции, где он должен был бы расцеловывать голубей.
Испорченная телефоном жизнь
Призрак Гоголя бродит по Италии… бродит, смотрит: не родится ли в любезном его сердцу государстве какой-нибудь необыкновенный роман. Такой, в котором события носили бы характер достоверных и абсурдных одновременно, фантасмагория была бы неотделима от будничной реальности, смешное просвечивало бы сквозь трагическое (и наоборот), а в героях просматривалось бы нечто универсальное сквозь уникальное и неповторимое.
Словом, не родится ли в прекрасном далеке прекрасный роман.
Роман родился в конце XX века. Его название – “La concessione del telefono” (Разрешение на телефон)[37]. Автор – сицилийский писатель Андреа Камиллери (1925–2019), снискавший мировую известность в преклонном возрасте, к семидесяти годам.
Творение это – несомненно гоголевское по духу. Больше того – очень русское в своей сущности. Поскольку не один только автор «Шинели» и «Носа» приходит на ум, когда следишь за тем, как тихое и сугубо частное дело об установке телефона вырастает непостижимым образом в дело государственного масштаба – громовое, величественное и саморазвивающееся, как бред или сон. В пьесе Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина», где нелепое «дело об оборотничестве», возникшее по рапорту полоумного частного пристава, грозит развернуться на всю Россию, срабатывает тот же механизм.
В «Разрешении на телефон», как и в «Смерти Тарелкина», комедия и фарс сплетены с драмой и трагедией. Смех – одна из немногих вещей, которую человек может противопоставить смерти и смертоносным механизмам.
Дело о телефоне в романе Камиллери раскручивается, словно спиральная пружина, затеявшись из небольшого официального письмеца – простодушного и в меру витиеватого запроса, адресованного «Его Превосходительству Милостивому государю
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 45
