раскореженная банка скумбрии венчала пейзаж.
Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс полуседой головой, размахивал в воздухе руками, обнимал человека за плечи и заглядывал снизу в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.
Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана его сознание мучили жалобы художника на жизнь, проглянувшее солнце, маленькая женщина у скамейки, загаженный темный подъезд… Большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!».
Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере и человечек обнимает его за плечи. Внутри что-то медленно горело, краска стекала с ног на линолеум, человек упрямо пытался вспомнить, зачем он здесь, и не мог.
Он посмотрел на маленького в свитере, вытряхивавшего из горлышка последние капли, — и горькая обида опять заклокотала внутри.
— Ты зачем меня нарисовал?
Маленький протестующе замотал руками и сунул человеку стакан.
— Нет, ты ответь! — крикнул человек.
Маленький усмехнулся.
— Вот пристал, — обратился он к холодильнику «Саратов», призывая того в свидетели. — Сказали — и нарисовал. Кушать мне надо, жра-тень-ки! И вообще… отвали ты, чудило полотняное… На вот лучше.
Человек упрямо уставился в стол.
— Не буду с тобой пить. Не хочу.
Замолчали. Бескрайнее и холодное, как ночь за окном, одиночество объяло человека.
— Зачем ты меня такого большого нарисовал? — снова спросил он, подняв голову. И пожаловался: — Надо мной смеются. Я всем мешаю. Автобусы маленькие…
Художник притянул его к себе и, обслюнив щеку, зашептал в самое ухо:
— Извини, друг, ну чес-слово… Мне ж платят с метра. — Разведя руками, он зажевал лучок, а до человека начал медленно доходить высокий смысл сказанного.
— Сколько ты за меня получил? — спросил он наконец.
Рыцарь плаката жевать перестал и насторожился.
— А? — Потом усмешечка заиграла у него на губах. — Ла-ад-но, все мои. Аккордная работа. Двое суток тебя шарашил.
Беспросветная ночь шумела за окном.
— Я пойду, — сказал человек, выпрямился, схватился за косяк и увидел, что маленький в свитере стал с него ростом.
Помедлив, он судорожно потер лоб, соображая, что же случилось. Вместе с плакатистом выросла дверь, выросли плита, стол и холодильник «Саратов»; квадратики линолеума плыли перед самыми глазами.
— Куда ты, дурачок? — сказал художник. — Давай оставайся. Раскладушку дам. Жена все равно ушла…
— Нет. — Человек отцепил от себя навсегда пропахшие краской пальцы. — Я туда. — Он махнул рукой, и лицо его вдруг осветилось нежностью. — Там мой плакатик.
— Да кто его читает, твой плакатик? — Плакатист даже заквохтал от смеха.
— Все равно!
Уже у дверей человек попробовал объяснить что-то художнику, но раздумал, только махнул рукой.
«Он не понимает, — думал человек, качаясь под тяжелым, сдиравшим хмель дождем. — Он сам ненастоящий. Они сами… Но все равно. Просто людям надо напоминать. Они хорошие, только все позабыли».
Человека осенило.
— Эй! — сказал он, проверяя голос. — Эге-гей!
В ночном переулке, вплетаясь в шум воды, отозвалось эхо.
— Ну-ка, — прошептал человек, и, облизнув губы, крикнул в черные окна: — Больше хороших товаров!
Никто не подхватил его призыв. Переулок спал, человек был одинок, но сердце его билось ровно и сильно. Человек хотел сказать что-то главное, самое-самое главное, но оно ускользало, пряталось в черной ночи, и от этого обида обручем сдавила ему горло.
— Ускорим перевозку грузов! — неуверенно крикнул он.
— Прекратите сейчас же безобразие! — завизжали сверху и гневно стукнули форточкой.
Но человек безобразия не прекратил. Он предложил форточке летать самолетами «Аэрофлота», осекся, жалобно прошептал: «Не то!» — и, пошатываясь, пошел дальше. Он шел по черным улицам, сквозь черные бульвары; пересекал пустынные площади, качался у бессмысленно мигающих светофоров — и кричал. Он кричал все, что выдиралось из вязкой тьмы сознания. Он хотел привести жизнь в порядок.
— Заказам села — зеленую улицу! — кричал он, и слезы катились по его лицу и таяли в дождевых струях. — Пионер — всем ребятам пример!
Слова стучались в его горемычную голову, налезали друг на друга, как льдины в ледоход. У змеящихся по мосту трамвайных путей он вспомнил наконец-то, что забыл, то, самое-самое главное, и остановился.
— Человек человеку — брат! — срывая горло, крикнул он слепым домам, взлетающим над набережной. И еще раз — в черное небо, сложив ладони рупором: — Человек человеку — брат!
Он возвращался на свой пост, покинутый жизнь назад, серым утром этого дня. Огромные деревья шумели над ним, и со стен огромных домов внимательно смотрели на него огромные правильнолицые близнецы.
Под утро дождь прекратился.
Солнце осветило сырую землю, разбросанные кубики многоэтажек,
