ей. – А что он говорил в бреду?
– Несвязицу. Все твердил про семирогого, с волчьим оскалом и человечьими глазами. Это слышали лишь семья Эрхана да я. И мы… Я. Я сказал остальным, что Эрхана олень поднял на рога. Но… словом… Получается, что олень, или абаас в шкуре оленя, развернул выпущенную Эрханом стрелу в обратную сторону.
Тураах удовлетворенно кивнула:
– Сядь, Бэргэн. Теперь твоя очередь слушать.
– Хочешь сказать, олень – мой брат? – шепотом спросил Бэргэн. Теперь они сидели лицом к лицу, а между ними лежал остов бубна Табаты. – Табата едва не убил Эрхана?
– Есть только один способ это узнать – изловить оленя.
– Я помогу тебе. Мы все, охотники, поможем тебе.
– Нет, Бэргэн! Я справлюсь сама.
– Но…
– Ты же видел, что случилось с Эрханом. Вы хищники, привыкли загонять дичь, он это почувствует. Я буду искать иначе. Так, как это доступно только мне.
Бэргэн сжал кулаки. В словах Тураах была правда. Но бездействовать?..
– Позволь мне хотя бы попытаться. Доверься мне, – попросила Тураах.
Смиряя все то, что клокотало в душе, Бэргэн склонил голову.
– Спасибо, – Тураах поднялась. Звякнули, разрезая тишину, металлические накладки на одежде. Тревожно, но радостно. Удаганка легко, почти пританцовывая, двинулась к выходу.
Жив. Табата жив.
А с остальным она разберется.
Туман оседает на волосах и коже, покрывая их липкой паутинкой капель. Алтаана вдыхает тягучий, обжигающе-холодный воздух, вслушивается в утренний лес.
Как ей не хватало могучих боотуров-деревьев, низкого гула их голосов и ласковых, мягких теней! Где-то среди лесных великанов бродит Табата-олень.
Жив! Верят ей или нет – Табата жив.
Она видела его там, в лесной чаще. А еще раньше – во сне. Тогда Алтаана не поняла, но сейчас…
В пробоину хищно хлынула ликующая вода. В тот же миг торжествующий клекот расколол небо. Птица ринулась на добычу. Шаман вскочил и с размаху швырнул бесполезный теперь гребок в хищницу. Птица метнулась в сторону, набросилась снова. Ударили, оглушая, мощные крылья, когти полоснули по бедру. Шаман вскрикнул, рванулся и рухнул в мутные волны потока.
…Из пенящихся волн вознес голову семирогий олень.
Табата не оставил ее. Рана вынудила его обернуться оленем и повернуть назад.
Где он теперь?
Лес гудит, таинственный и тревожный, колышутся ветви, силясь разогнать густой туман. Тонкие руки Алтааны вспархивают, встречаясь на груди, она подается вперед: появись, появись…
– Табата, – едва слышно, одними губами. А потом громче, увереннее: – Табата-а-а-а!
Она делает шаг, еще один – и бросается в чащу. Искать, искать его немедля!
– Алтаана! Алтаана, не надо! – черным вихрем налетела взявшаяся невесть откуда Тураах, обняла тонкие плечи, спрятала озябшие пальцы Алтааны в своих ладонях. – Я найду его, найду. Обещаю тебе.
Тураах смотрит на рыжие, влажные от тумана волосы, на истончившиеся после долгой болезни черты Алтааны, заглядывает в блестящие от слез глаза.
Спасла ли она Алтаану? Или сделать это можно, только вернув Табату?
– Я найду…
Глава вторая
Тураах закрывает глаза, отдаваясь во власть неумолчной тайги. Шепот леса подхватывает, баюкает на своих волнах. Шелестит лес, накрывает рокотом и тут же откатывается, снова превращаясь в шепот.
Детская забава: найди ворону среди вечно движущейся чащи. Словно не было долгих зим в чужом улусе, не было столкновения с Табатой, не было охотников, идущих в ночи за девочкой, и смертей – не было.
Да только было, въелось под кожу, не перечеркнешь, не вымоешь. И не наставницу-ворону ищет Тураах – оленя.
Звуки захватывают, она тонет в них, становится частью леса.
Вот блестит черным глазом соболь, прислушивается настороженно и, испуганный треском ветки, ныряет в заросли. А дальше, в чаще, стрижет ушами устроившаяся на дневку олениха. У ее бока свернулся, пряча голову, пятнистый детеныш. Тураах замечает даже нахохлившуюся сову-сипуху, сонно щурящуюся от света. День не ее время. Вот только семирогого красавца-оленя не видать в чертогах лесного хозяина.
Где ты, Табата? Откликнись! Куда завели тебя лесные тропы?
Рокочущие зеленые волны несут удаганку все дальше, прочь от улуса. Она вглядывается в просветы между могучими стволами, вслушивается в жизнь тайги, но не находит ни следа.
Быть может, слишком далеко ушел Табата? Так, что и не дотянешься.
Глубже, ныряй еще глубже, до тех пор, пока не перехватит дыхание.
Когда Тураах выскальзывает из объятий тайги, обессилевшая, едва помнящая себя; уже вечереет. В закатных лучах солнца лес блестит золотом. Осень дышит в спину, настигает неотвратимо, замыкая круг.
Хватая ртом воздух, Тураах откидывается на землю.
Не нашла.
Не нашла…
На грани сознания пляшет тревога: что-то важное крылось в чаще, было, но ускользнуло от внимания удаганки.
Значит, будет еще одно погружение. Завтра.
– Мне? – удивилась Каталыына. В глазах сестры заплясали искорки восторга.
Тураах ободряюще кивнула:
– Конечно, тебе. Я же обещала. Посмотри: на них стерх.
– Ви-и-и, – Каталыына завертелась волчком. Руки, косы – все вразлет. Потом остановилась и серьезно взглянула на Тураах, смешно вытянув шею.
– Поможешь?
Смех щекотал горло, но Тураах торжественно кивнула и аккуратно заменила старые сережки Каталыыны на новые, серебряные. Над худенькими плечиками сестры расправили крылья два белых стерха.
Серьги удаганка взяла у Тимира. Узнав, что Алтаана пошла на поправку, кузнец настоял на подарке для Тураах. Она отнекивалась, но Тимир упрямился. «В таком случае я выберу подарок сама», – поставила условие Тураах, устав отказываться от богатой, но совершенно не нужной ей конской упряжи.
Тураах долго ходила вокруг ножей и уже почти решилась взять бычах[38] с простой рукоятью из березового капа, когда взгляд ее упал на небольшие серьги из очень светлого серебра.
Тимир на выбор Тураах скривился:
– Они же неудачные…
Она удивленно посмотрела на изящные серьги и догадалась: это одна из попыток подарка Алтаане. Но Тураах нравились тонкие линии, почти белое серебро, невесомое по сравнению с тем, что обычно носят девушки. Как раз для малышки Каталыыны.
– Я хочу эти.
Может, сказать ему?
Тимир, сердце Алтааны занято. Ее глаза – кипящий янтарь надежды. Именно они встречают Тураах каждый раз, когда она возвращается из леса. Раз за разом удаганка отрицательно качает головой и все сильнее отчаивается, а вот Алтаана не прекращает верить: нужно чуть больше времени, Табата ведь шаман, его не так просто найти.
Нет, Тураах не может сказать. Это не ее тайна. Да и Тимир не из тех, кто быстро сдается.
Из задумчивости Тураах выводит заливистый смех сестры. Каталыына крутится, рассматривая себя в мутное мамино зеркало. Красуется, поворачивая голову то так, то эдак. Откинет косы назад. Упрет руку в бок. Поза гордая, а сама нет-нет да косит глазом в отражение: хороша ли?
Невестушка растет. У матери проблем не будет, жених сыщется разом.
Такой и должна быть девочка: помогать по дому, шить, танцевать да наряжаться. Не то что Тураах в детстве – чумазый сорванец с порванной одеждой да ободранными коленями.
Будто почувствовав направление, которое приняли мысли дочери, подошла Нарыяна. Остановилась за плечом Тураах, наблюдая за младшей дочерью, и ласково, но в то же время осторожно заговорила:
– Я видела Алтаану. Исхудала, бедняжка, а все равно красавица. Да, видела Алтаану. Не одну, с Тимиром.
Тураах вздрогнула, в груди забилась тревожно птица. Только ли от жалости к Тимиру? А мать продолжала:
– Красивая пара. Может, сладится у них что. Хоть и болезная Алтаана оказалась. Я вот подумала: так и у тебя, Тураах, может… Ну и что, что ты удаганка? По дому хозяйничать да детей рожать же это не мешает. Ты присмотрись к парням-то к нашим, ты теперь чужой стороны-племени, ничего не будет помехой. Или у тебя там, в дальнем улусе, есть кто по сердцу?
Грудь стянуло железным обручем так, что не вздохнуть. Тем более – слова не вымолвить: Ты ничего не знаешь, мама. Я пыталась… Пыталась с Айхалом, но… нет удаганке пути жены и матери.
– Мама, не надо, – шепнула Тураах
