пеших и конных, тех, кто сидел на пушках и тех, кто с партизанской хитрецой посматривал по сторонам (Григорий Иванович сам был партизаном и хорошо понимал этих людей), – поднялся на короб перевернутой фуры:
– Друзья мои! Товарищи! – проговорил он негромко, огляделся. – Мы окружены со всех сторон разными бандами, которых поддерживают иностранные интервенты, и поэтому сейчас мы вынуждены отступать. Кто трусит, пусть уйдет от нас, мы не будем в претензии, те же, кто верит в революцию, верит в силу рабочего класса, верит мне, кто хочет пробиться на соединение с красными войсками, пусть остается со мной… С нами, – добавил он.
Но задача оказалась много тяжелее, масштабнее, чем та, которую собирался решать Котовский: в окружении оказались несколько дивизий, плюс отряд советско-партийного актива Одессы, реввоенсовета, обозы с боеприпасами, артиллерия на колесах, караван с продовольствием, второй караван – с ценностями Одесского банка… Котовскому подчинили еще одну бригаду и приказали прикрывать отступление, – держаться мертво, ловить своими телами свинец, пролить кровь собственную, но не дать противнику вцепиться зубами в хвост отступающим.
Две здорово усеченные, потрепанные, усталые бригады дали бой двум полновесным петлюровским дивизиям. Бой шел долго, не прекращался ни на минуту, люди глохли от грохота винтовочных залпов, от хриплого жесткого лая пулеметов, которые затихали лишь на короткие миги, чтобы зарядить новую патронную ленту или сменить закипевшую в кожухе воду… Замолкали они также, когда котовцы и петлюровцы сходились в штыки.
Два полка первой бригады (собственно бригады Котовского) почти целиком остались лежать на поле боя. Во второй бригаде народа уцелело немного больше, но все равно потери она понесла крупные, почти невосполнимые… Но основные силы отступающих остались целы, дошли до своих, до Умани. Григорий Иванович сделал то, что сделать было очень трудно, почти невозможно.
Теперь Котовскому предстояло уйти самому, оторваться от петлюровцев, от деникинцев и румын, нескольких батьков, действовавших вместе с ними, а также от батьков, вновь появившихся в поле зрения бригады.
Котовский сумел оторваться от преследования и через некоторое время прибыл на крупную железнодорожную станцию Рудница.
Станция была забита людьми, очень плотно забита, казалось, людей не было только на коньках крыш, на деревьях, да на макушках печных труб. Крики, детский плач, вой женщин, стоны тех, кто потерял в давке своих близких, мат, сипение старенького дырявого паровоза. Кажется, мир перевернулся с ног на голову…
Несколько попыток командиров навести порядок ни к чему не привели, и тогда Котовский призвал на помощь духовой оркестр: две голосистые трубы, барабан, горн, трубу басовую с громким бодрящим звуком… Выстроил оркестр и дал ему отмашку рукой – начинай! Пространство над пристанционной площадью вздрогнуло от бодрящей мелодии «Смело мы в бой пойдем…» Следом зазвучал «Интернационал».
Суета, ругань, выстрелы, драки прекратились разом, их будто обрезало. Несколько человек произнесли неожиданно громко, в один голос:
– Котовский!
Котовский, не отпуская коня, – держал его под уздцы, – призывно взмахивая свободной рукой, сжатой в кулак, произнес короткую, наполненную беспокойством, болью, участием речь, – он умел произносить такие речи. Сообщил, что обе бригады, находящиеся с ним, уйдут отсюда на юг, в родную Бессарабию, хотя котовцам надо было уходить на север, на соединение с Красной армией.
Сделал это Григорий Иванович специально – на станции ведь среди прочих находились и деникинские глаза и уши, и петлюровские, и румынские, как толклись и представители разных атаманов, которых сегодня стало в два раза больше, чем вчера, и в четыре больше, чем позавчера, плодились они со скоростью кроликов… Пусть люди знают, куда уходят котовцы. На юг уходят, в засиненные предстоящим вечером дали, в леса густые, в предгория и горы – там есть места, где можно надежно укрыться, как есть и места, откуда сподручно нападать.
В вечерних сумерках котовцы покинули Руднику и действительно ушли на юг.
Когда станция скрылась из вида, а на землю опустилась рябоватая предночная темнота, колонна котовцев свернула на боковую дорогу, сделала петлю и двинулась на север.
Маневр, хоть и отнял время, стоил того – через несколько часов дорогу, по которой ушли котовцы, запрудили войска. Тут и румынская пехота брякала сапогами, сшитыми на немецкий манер, и петлюровцы смачно сплевывали на ходу себе под ноги и сдували прилипающие к потным носам чубы, и батальон деникинцев браво рявкал на марше боевую песню, и пушкари сопровождали орудия, мрачно оглядываясь по сторонам, словно бы прямо на колесах выбирали себе цель, в которую можно было всадить снаряд.
Конные разведчики Котовского пересчитали пушки, количество боевых рот и проводили разношерстное войско благосклонным помахиванием рук:
– Скатертью вам дорога!
Дело было сделано. Воздух загустел, почернел, сделался вязким, в небе проступили колючие мутноватые звезды – завтрашний день будет дождивым.
– Однако желающих наказать нашего Григория Ивановича набралось много, – насмешливо хмыкнул начальник разведки – парень в шапке-кубанке, с завитыми в колечки пшеничными усами по фамилии Шопенко, и натянул кубанку поглубже на голову, чтобы не сбило на скаку ветром. Впрочем, кубанка на то и кубанка, чтобы ее не сбивало на ходу, – как, впрочем, и папаха. Папахи тоже прочно держатся на голове. – Много, много, – Шопенко пальцем подправил свои форсистые усы и выбросил в темноту крепко сжатый кулак с фигой. – Только вот что вы получите, а не Григория Ивановича… Понятно? Начальник разведки привстал в стременах и скомандовал: – Уходим! На этом все.
В следующее мгновение разведка котовцев растворилась в темноте.
Сентябрь девятнадцатого года котовцы провели в походах – то надо было догонять своих, ушедших вперед, то перемещаться на новое место, под Киев, стычки, которые происходили у бригады, были мелкими, частыми, надоедливыми. Для Григория Ивановича гораздо лучше был один серьезный бой, чем тридцать незначительных схваток, которые только ломают расписание привалов, нарушают аппетит на обедах, да пугают лошадей.
Дожди в ту теплую осень выдались частыми: только затихнет один, некрупный, ласковый, как начинает шуметь второй дождь, помощнее, не успеет пройти он, последними своими строчками сбить с веток листья, как уже подступает третий, холодный, с неожиданно родившимся ветром, и хорошо бывает, если жизнь у такого дождя оказывается недолгой.
В конце концов бригада от дождей начала страдать: земля настолько насытилась влагой, напиталась, что в некоторых местах сделалась бездонной, словно болото, пушки приходилось вытаскивать на плечах, хрипеть, надрываться, выплевывать в грязь свои легкие, – все это у котовцев было, все они перетерпели и в начале октября определились на постоянные свои позиции около деревни Новая Гребля.
Постоянным позициям, – а это отрытые в полный рост окопы, бригада сменила стоявший здесь раньше интернациональный полк, – котовцы обрадовались: можно будет хотя бы немного перевести дух, прийти в себя, устроить постирушки, если уж на то пошло, и дать отдых лошадям.
Позиции перед котовцами занимали белые – полновесный
