помощи. Хуже всего в зиндане, как мне кажется, холод. Зинданы у нас в полку вырывали чуть ли не первым делом, выезжая в командировки. Первым делом у нас рыли ячейки и, отдельно для озадаченных косячников, выдавалась самая мякотка — сортир.
Зиндан есть выдумка давняя и страшноватая. Её корни далеко-глубоко в милых забавах всяких азиатских народов. Забавы имелись разные, ориентированные на имеющиеся возможности и погодные условия. И, порой, на религиозные убеждения. В общем, как любому восточному сатрапу хотелось, так и отправлял он человека в зиндан перед прочими гадостями. Повялиться, помучиться. Попотеть от страха в ожидании самих гадостей.
Когда шах-ин-шаху желалось помучить вельможу, забившего на повелителя кизилбашей большой да толстый, шах-ин-шах мог поступить по-разному. Зашить в воловью шкуру и, хорошенько её намочив перед этим, да оставив наружу лишь голову паскудника, оставить на самом солнцепёке. Арабистан, солнце, высыхающая кожа… Пиздец, в общем, котёнку, срать не будет.
Не лучше были всякие палки по пяткам, посадка на козлика, где козлик — ребро крепкого бруса, сажают промежностью, а к ногам привязывают груз и прочего, включая само собой обожаемое любой выдающейся исторической личностью насильственная колоноскопия методом колонакалывания.
Зиндан, в общем, при таких раскладах точно казался истинно раем, а усатая солдатня, раз в день спускавшая воду и сухой чурек — прямо-таки гуриями.
Наш зиндан в основном использовался потенциально-психологически. Одно дело отправить солдата на гауптвахту, её-то в полку никто не отменял, и сидели на киче постоянно. Другое, уподобившись нашим бородатым дружбанам с той стороны чеченской границы, скинуть человека в скольки-то метровую холодную земляную кишку, согласны? То-то же, что так и было.
— Макса комбат посадил.
— Да не сажал комбат Макса!
Макс, усатый повар заставы Аксай нашей второй командировки, как-то нажрался дурмана. Его нашли в грязи, плескавшейся в арыке у бруствера. Усатый, большой, смахивающий на боевого моржа, Макс с удовольствием плескался в грязи в одних трусах, сплевывал невидимую водичку, и забить ему было на товарищей офицеров.
Сидел он или не сидел в зиндане? Да хрен знает.
На Первомайке зиндан отрыли ближе к угловому посту, выходившему на Чечню. Рядом с вертолеткой, куда ни разу не приземлялся, собственно, вертолёт. Зиндан нам показали чуть ли не первым делом и, когда мы подходили ближе, кто-то скину вниз два бушлата.
— Это чего там? — немного охренел привезший нас старшина.
— Да залётчик с АЗДН, — сказал наш сержант. — Залупился на Бовкунова, представляешь?
Старшина понимающе покивал и дальше мы не пошли.
На дворе стоял октябрь, и представлять — каково было сидеть на глубине 4-ех или 5-ти метров земли как-то не хотелось
За пять месяцев до увольнения я сам залупился на бывшего комбата. Тому желалось отправить меня, непременно, к прапорщику Жоре. Жора был прапорщик дикий, носил краповый, полученный заслуженно, бухал, имел друга, такого же прапорщика-краповика, погибшего во втором Даге полка и воевал каждую ночь. А ещё у него из наших был только Сашка Калькуев, он же Старый. И два каких-то неизвестных мне ментбатовца, а такого не хотелось уже мне.
Я и не поехал.
В общем, когда вечером настоящий комбат вернулся с разведки, поставленная мне задача рыть самому себе зиндан прямо за палаткой дивизиона была также похерена, как поездка к Жоре.
— Ну и охреневшая ты рожа, Дима, — сказал комбат, — иди спать, завтра к Гусю поедешь. И не выёбывайся мне тут.
Я и не выёбывался, комбат зинданом бы не грозил — выписал бы живительных, и всего делов. Да и уважали мы Шевеля, было за что.
Мисюра
Это такая фамилия. Лихой старлей с шалыми глазами выпивохи, прохиндея и солдатской косточки вошёл в жизнь нашего призыва на Первомайке. Вошёл быстро, с напором и так ярко, что шиш забудешь.
— Чего это у тебя шапка как у меня, боец? — поинтересовался он при нашем первом знакомстве.
Такая, казалось бы, ерунда, шапка, а вот ведь…
Они на самом деле казались одинаковыми, моя и его, две зимние шапки-ушанки из поддельного пыжика, серо-голубые, с курчавым слоем ненастоящего меха, порой ласкавшего кожу нежданно гладким ворсом.
— Вы бы ему ещё кокарду офицерскую выдали, олухи! — Мисюра, поправив шапку-близняшку, широкую и низкую, никак не смахивающую на уставную, а похожую на малахай, хмыкнул и покосился на мою, такую же.
— Совсем охренели, товарищи старослужащие? Желается заняться спортом?
Товарищи-сержанты как-то резко сбледнули с лица и явно не горели получить физо.
— А вот теперь если она у него куда пропадёт — вы мне и ответите, ясен пень. Понятно?
Младшие командиры всем видом выказывали понимание, нам, духам, ничего не становилось яснее, а понаехавший летёха казался глупым самодуром.
Мы знатно ошиблись.
Мисюра никого не дрочил просто так. Мисюра, в принципе, вообще не тратил времени на всякую хрень, стараясь привить в молодые солдатские мозги хотя бы немного нужного. Пытался избавить нас от никак не выбиравшейся лени и желания загаситься там, где не стоило.
— Да вы обалдели, что ли?!
Он смотрел как мы роем дополнительный ход сообщения.
— Воины, вы чего маму теряете? Вам его всё равно рыть, а если вовремя не сделаете, вас же съедят. Сынок, дай-ка лопату!
Мисюра брал обычную штыковую лопату и превращался в небольшой экскаватор.
— Обалдели совсем, душары, ничего делать не хотят! Мне когда в станице трактор уголь привозит, я его за час перекидываю, прицеп от «владимирца», это вам не тапки гадить. Вот так держи лопату, сынок, бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!
От него прилетало сержантам, когда на постах не находились валенки с тулупами. Они с Мейджиком не были корешами, но как-то понимали друг друга, а если ты понимаешь товарища старшего прапорщика и старшину сводной роты 1-ый БОН, то многое проясняется в самом человеке. Они, вроде как, даже были похожи. Не внешне, конечно, внутренне, по своим стержням, таким нужным в девяностые в армии.
Срочка. Контракт. Прапорщик. Курсы и лейтенант. Мисюра шёл по жизни именно так, и его связь с военными казалась незыблимой.
Он разбирался сам. В смысле — с косяками, залётами и прочим. Мисюра никого не лупцевал, он умел обходиться без этого дерьма, добираясь до сердца с душой любого срочника. Мисюра не унижал и не качал, он не любил Устава, а его методы определения тяжести залёта и методы исправления привели бы в шок любую военную прокуратуру. Но имелось в нём главное — Мисюра был справедливым.
Наевшись говна без офицерских звёздочек — не переносил свои комплексы на обычных ребят, собранных с бору по сосенке
