чемоданчика купюры денег и щедро бросал на стол.
— Тут тебе не только на хату — на баб хватит.
В мае Никитыч перебрался в Степняково. Некогда небольшой поселок вырастал в современный городок. Строители потянули в степь бетонную взлетно-посадочную полосу.
Прошел год, второй. Крайнина никто не навещал. Началось строительство Дома офицеров, и Максим пошел на стройку плотником. Немного повеселел, но про Энгельс не забывал. А тут еще дали отпуск. Целыми днями валялся на грязном песке у пруда, выгревая раненую ногу. В голове кутерьма. Боролся с собой: «Ехать или не ехать?» До боли тянуло, но сковывал страх. Решил внезапно. Встал чуть заря, помчал на рабочем двухвагонном поездочке до станции Верхнесалтыково. От дерзкого поступка сердце застучало гулко, ровно. Только до войны он чувствовал себя таким бодрым.
В Сталинграде купил добротный костюм и светозащитные очки. В Саратове — подстригся, и сразу помолодел.
С робостью плыл на пароходике-переправе в Энгельс. Очки не снимал. Знакомых до войны было много. Могли узнать.
Самое страшное — приблизиться к дому. Раз пять прошел по улице Тельмана, не решаясь свернуть на Маяковскую.
Вот и дом. Зайти во двор не хватило духу. Ждал. Были летние каникулы. Дочка скорей всего дома. Должна ведь выйти. И дождался. Скрипнула калитка, и на улицу вышла худенькая девушка с русыми косичками. В руках — старенькая кошелка. Догадался: мать наказала что-то купить. Пошел на хитрость.
— Дочка, — это слово вырвалось само собой и он его даже испугался, — не подскажешь, где тут магазин?
— Пойдемте. Я как раз туда иду.
Он на мгновенье заглянул ей в глаза и даже через темные стекла очков понял, что это глаза его Тоси.
— Как зовут тебя?
— Лена.
«Она! Она!..» — сердце выскакивало из груди.
— А где мать? На работе?
— Да.
— А отец?
Лена как-то неуверенно пожала плечами:
— Погиб... На войне...
Ему показалось, что девочка отвечает неохотно.
— И хороший у тебя папа был?
— Не знаю. Не надо о нем.
— Так, может быть, он... не погиб? — ему стало страшно.
— Погиб, погиб! Зачем вы?.. Маме больно о нем вспоминать.
Он все понял. Прав Спаситель. Для семьи он отрезанный ломоть. Тосе сообщили, что он предатель.
— Жить трудно вдвоем?
— Справляемся, — она рассуждала совсем по-взрослому.
Крайнин решил сегодня же уехать, но не смог этого сделать, хоть издали не повидавши Тосю. И вечером ее увидел. Она устало шла к дому. Чуть похудела, но, казалось, осталась такой же, как до войны.
Он ковылял по другой стороне, а она на него — никакого внимания. Видно, жила заботами дня. Хотелось перебежать дорогу, упасть ей в ноги, просить прощения, но что-то еще более сильное болезненно держало на дистанции.
Он не уехал ни назавтра, ни напослезавтра. Решил как-то помочь семье. Но как? И придумал. В Саратове и в Энгельсе он приобрел тройку золотых колец, золотой браслет и серьги. Ночью закопал «клад» неглубоко под яблоней. Он знал, что осенью жена, а может быть, дочь будут подкапывать деревья и наткнутся на него. И рассчитал правильно. Только Зайцевы сдали находку государству.
С тех пор почти ежегодно Крайнин проводил отпуск в Энгельсе. Делал это, конечно, тайком. Врал, что едет на море греть в песочке простреленную ногу. Обычно просился на постой по улице Тельмана и, словно влюбленный, ловил украдкой мгновенья встреч с женой и дочерью.
Они не видели его. Точнее, не обращали на него внимания. Зато он видел их. Знал, что делают. Жил в эти короткие минуты их жизнью. Радостные мгновения тайной слежки наполняли горьким счастьем весь предстоящий постылый год.
Посланцем с той стороны снова оказался Спаситель. Только приехал он теперь не временно, а обосновался постоянно, купил солидный дом.
Когда закончилось строительство Дома офицеров, по настоянию Спасителя, Крайнин устроился туда маркером. Бильярдную посещает много военного люда. Найдутся болтуны. Да и выходной не в воскресенье. Этот день можно рационально использовать для радиосвязи и встреч.
С Екатериной Лузгиной Максим познакомился зимой в том же году, как переехал в Степняково. Однажды набрался в ее пивной до чертиков. Недалеко от пивной упал в снег и чуть не замерз. Спасла Екатерина. Приволокла к себе домой.
Чем он приглянулся Катьке, трудно сказать. Может тем, что дверь починил, стулья шаткие посклеивал да ляду новую на погреб смастерил. А, может, просто не хватало молодой вдове хоть завалящего мужика.
В Катькином доме встречались три года. Дочь ее подросла. Стал стесняться ходить туда. Дал свой ключ. Но предупредил: приходи изредка и не раньше одиннадцати ночи. Велел ходить потайной калиткой. Дескать, от людских глаз будет подальше. Не хочет, чтобы кто-то видел, как она к холостому мужику бегает.
Настоящая свистопляска началась недавно. Спаситель пронюхал, что в гарнизон должны поступить новые истребители. Пришел приказ: расконсервироваться! Ох, как волновался Максим, когда после длительного перерыва взял в руки ключ. Одни неприятности посыпались, как прибыл сюда Ураган-Кребб. Он, правда, вовремя предупредил, чтоб уничтожил резиновые сапоги, но лучше б сам провалился в тартарары.
С лета Крайнин потерял покой. В этом году не пришлось съездить даже в Энгельс. Хоть бы благополучно все кончилось.
— Стой! Капут тебе, Никитыч, капут!
...Крайнин вскочил с постели. В ушах металлом звенел голос Мельникова. В комнате холодно и сумрачно. Наполз ранний зимний вечер. В плите, словно глаза дракона, багровели угасающие угольки.
Никитыч зажег свет, расшевелил тлеющие угольки, подбросил свежего угля. В памяти все ворошилась и ворошилась его прошлая неудачливая жизнь. Как убежать от нее? Как вернуть довоенное счастье? Нет, выход, видимо, один: пойти с повинной!
У плиты ему жарко. Фиолетово-красный огонек весело лижет уголь, от раскаленных конфорок пышет зной. Ходит Никитыч по комнате. Голова раскалывается. Поблескивающие стекла окон глядят в темноту улицы, как в пещеру. Они схвачены морозным кружевом. Такой же красивой, как эти кружева, могла быть его жизнь, но выхватила из этой красоты только холод.
Поздно. Пусть даже не расстреляют. Пусть дадут пятнадцать. Мне тогда будет шестьдесят один... — тяжко вздыхает. Все! Прошла жизнь. Прошла.
На стене звучно тикают ходики. Уже около девяти.
Мучительно Крайнину. Наконец, решается. Берет с этажерки тетрадь, чернильницу с ручкой и садится за стол. С робостью выводит на листе: «Граждане начальники!..» Вырывает лист и пишет на новом: «Уважаемый товарищ Мельников!» Вырывает и этот лист. Снова ходит. Нет, не хватает духу. Проклятая трусость, как гадюка, заползла однажды в душу и не
