Слоун поверила, будто ее братишку лишили пособия. Но это же так, костыль, временно. Если бы не мой трюк, она все равно приползла бы ко мне на коленях, только позже. Я упростил ей задачу.
– Ты так это видишь? Типа ты здесь в плену? – спрашиваю. – А разве я не дал тебе кров? Еду? Разные ништяки? Не позволил поступить в универ? Не выделил тачку? – Я подхожу и упираюсь руками в стену по бокам от нее. – Не смей стоять тут, в моем доме, и намекать, типа у тебя не было ни хера возможностей выйти в эту дверь.
Отойдя, показываю в сторону гостиной:
– Иди. Если больше меня не любишь, то проваливай!
Слоун не уйдет, не бросит меня, ведь иначе получится, что все эти два года она оставалась со мной исключительно ради бабла. Доила, лишь бы обеспечить своего никчемного братца. А если так, то она шлюха.
На шлюхе ебучей я не женюсь.
Слоун смотрит на дверь, потом снова на меня. Качает головой и, клянусь, улыбается.
– Прощай, Эйса. Счастливо оставаться.
И направляется к двери.
– Я и счастлив, Слоун. У меня все в шоколаде!
У самого порога догоняю ее. Не дав и шага сделать наружу, одной рукой обхватываю за талию, другой зажимаю рот. Разворачиваю и завожу назад в дом, который она так неблагодарно покинула. Потом отношу в спальню, пинком распахнув дверь, и бросаю на кровать.
Схватив ее за волосы, бросаю на постель. Забираюсь сверху, одной рукой зажимаю рот, чтобы не орала, другой держу запястья. С ногами уже ничего не поделаешь: Слоун брыкается, пытаясь вылезти из-под меня, но куда ей. У меня в одном пальце сил больше, чем у нее во всем теле, и ее удары для меня как щекотка.
– Слушай сюда, малыш, – шепчу, глядя на нее сверху вниз. – Только намекни, будто не любишь меня, и я сильно расстроюсь. Пиздец как расстроюсь. Ведь тогда получится, что все это время, с самого возвращения, ты притворялась, обманывала меня. Имитировала оргазмы, целовала неискренне, врала каждым словом – и все ради чека раз месяц. Выходит, ты шлюха, Слоун. А знаешь, как правильные пацаны поступают со шлюхами?
Слоун от страха пучит глаза. Отлично, есть надежда, что она всекает. Больше не дергается.
– Я задал вопрос, малыш. Ты знаешь, что пацаны вроде меня делают со шлюхами?
Слоун мотает головой, роняя слезы. Она задыхается, ей не хватает воздуха.
Я наклоняюсь к ее уху.
– Ну так не заставляй меня показывать.
Я еще какое-то время лежу на ней, а потом, решив, что сказанное наконец дошло до нее, приподнимаюсь. Теперь она плачет, сильно плачет, так что из носа течет, прямо мне на руку. Бля. Утираю ладонь о простыню. Потом, придерживая манжету рубашки, промокаю лицо Слоун.
У нее дрожат губы. Твою мать, возбуждает, и как я раньше не замечал?.. Я закрываю глаза и нежно целую ее.
– Любишь меня? – осторожно шепчу, не отнимая губ от ее рта. – Или ты шлюха?
Слоун переводит дух и дрожащим голосом шепчет:
– Я тебя люблю. Прости. Я очень сильно расстроилась, Эйса. Мне не нравится, когда ты врешь.
Я прижимаюсь лбом к ее виску и вздыхаю. В каком-то смысле она права, не стоило обманывать ее насчет брата. С другой стороны, она на моем месте поступила бы так же.
– Больше никогда на меня так не злись. – Я встаю и убираю у нее с лица липкие от пота волосы, распрямляю их, приглаживаю. – Мне становится не по себе, такое хочется с тобой сделать… А мне это не нравится.
– Мне тоже не нравится, – говорит она.
По глазам вижу, она сожалеет. Правильно, сама виновата. И даже хорошо, что разобрались с аферой, а то я сам во вранье начал путаться.
Я отпускаю руки Слоун и костяшками кулака провожу по ее щеке.
– Поцелуемся в знак примирения?
Слоун кивает, и я с облегченным вздохом ее целую. Минуту назад я уж решил, что она впрямь выйдет в дверь и мне больше не чувствовать сладости ее губ.
Хорошо, что угроза оказалась пустой. Не знаю, что я буду делать, если Слоун правда меня не любит.
Кроме нее, я больше никому не нужен.
Глава тридцать седьмая
Слоун
Я закрываю глаза и подставляю лицо под струи воды.
Чем я только думала?
Возразить ему один на один? Не предупредив Картера? Вот же дура!
В свое оправдание скажу, что слепая ярость не дает соображать.
После приема у врача я поехала в универ, но по дороге мне позвонила соцработник. Сказала, что за Стивена по-прежнему платит государство, а не частное лицо. И я сорвалась. Совершенно утратила контроль над собой. Развернулась и погнала прямиком в клинику к Стивену, встретилась с соцработником, а домой уже ехала злая как никогда.
Думала об Эйсе, как сильно хочу его убить. Гнев в самом деле застит глаза: входя в кухню, я и мысли не допустила, что могу сама пострадать. Торопилась выяснить, правда ли это, правда ли Эйса неким образом сфальсифицировал письма. Верить мне не хотелось, ведь тогда вышло бы, что он на всю голову болен. Придумать подобную аферу и поддерживать обман целых два года мог лишь конченый псих.
Помню, когда мы расстались в первый раз, он принес мою почту. В самом верху стопки писем лежал конверт с уведомлением о том, что пособие отменили. Я чувствовала себя совершенно разбитой, а эта мразь утешала меня, мол, намекни только, я все устрою, моментом. Эйса сказал: «Любимых надо поддерживать».
И я повелась. Поверила, будто он в самом деле любит меня и помогает от чистого сердца, а он… Больная сволочь!
Обратиться было не к кому, и я, испугавшись за Стивена, попросила помощи Эйсы. Пошла на крайние меры. Черт, я ведь даже звонила по номеру, указанному в письме, хотела разобраться, выяснить, вдруг есть еще какие-то варианты… Теперь-то ясно, что со мной говорил человек Эйсы, но тогда я этого знать не могла.
Струи горячей воды смешиваются со слезами на щеках.
Как я могла два года верить в ложь? Кусочки картины постепенно встают на места, проясняются детали, например почему Эйса отпускает меня к Стивену по воскресеньям.
По воскресеньям в клинике нет соцработника. Так с ней не пересечься, не поговорить и не выяснить про пособие.
Правда вскрылась несколько часов назад – и до сих пор не укладывается в голове. Я, наверное, раскусила бы обман сразу, просто никак не ждала от Эйсы подвоха. А
