долгим взглядом посмотрел на варнака, поблёскивая в лунном свете глазами.
— Так ты вон про каких Кролов, — произнёс задумчиво. — Знаешь их?
— Нет, — пожал плечами Пастырь. — Не успел познакомиться. Их сегодня пионеры завалили.
— Б***! — замотал головой парень. — Мир в жопу валится…
— Да свалился уже, — усмехнулся варнак. — А ты, стало быть, из них? Мент?
— Я из роты охраны. Мы в Сосновке стояли, охраняли лагерь. Там лагерь пион…
— Знаю, — оборвал Пастырь.
— Ну вот, — кивнул парень. — Там потом такой бардак начался!.. Это хорошо, что Кролов завалили. Уроды они. Были.
— А твоих кто порешил?
— А я знаю? Хмыри какие-то бородатые. Их дофига привалило откуда-то. Камаз, мотоцикл. Одни въехали с Южной, другие пёхом со стороны садов пришли. Не знаю, это всё одна шобла или разные. Мы, короче, на садах отсиживались. Там они нас и почикали. Мне повезло, ушёл. А Тимоха с Ведром там остались.
— С Ведром?
— Ну да, а что? Знал его, что ли? Ведерников Колян.
— Нет, — покачал головой варнак. — Погоняло знакомое просто.
— Его гранатой накрыло. Хороший был мужик.
— Сын у него был.
— Был. Он из-за него сюда и пришёл. Сам-то он спасский, а жена бывшая с сыном… Так ты его знал всё-таки?
Вышла из подъезда Стрекоза с Пастыревым рюкзаком на плече.
— Тебя как зовут, парень? — спросил варнак.
— Серый. Сергей, в смысле.
— Угу. Ты вот что, Серёга, давай-ка с нами.
— Куда?
Стрекоза подошла, встала рядом, поглядывая то на одного, то на другого.
— Ну, до утра пересидим где-нибудь. А там двинем в Дубасовку. Мне надо вот эту чуду, — кивнул на Стрекозу, — родным доставить. Ну а дальше — посмотрим, по обстоятельствам.
Сергей задумался. Посмотрел на Пастыря, на Стрекозу. Посмотрел в задумчивости на притихший город.
— Не, — покачал головой.
— Серый, ты не прав, — попытался убедить парня варнак. — Нельзя сейчас по-одиночке. Вместе надо держаться. Один не выживешь.
— Как-нибудь, — замотал головой парень.
— Ну ты балбес! Ты чего делать-то будешь в городе? Уйдём в деревню, там как-никак проскребёмся зиму. А весной… Весной жить начать попробуем. Заново.
— У меня мать в Михайловске. Может, живая, — отозвался Сергей. И вдруг — заскулил, заплакал, по-пацаньи, жалобно, размазывая по лицу слёзы и кровь с руки. Потом застонал, замотал головой, разгоняя нахлынувшую, видать, из затылка боль.
— Серёга! — настаивал Пастырь. — Не дури. Если ты мать не нашёл до сих пор, так и не найдёшь уже. Если жива — рано или поздно пересечётесь. Мы ж не насовсем уйдём. Сейчас все из города по деревням пойдут. В городе не выжить зиму.
— Нет, — уже твёрдо ответил парень. — До холодов похожу ещё по городу. А там — видно будет.
— Ну и дурак, — отвернулся Пастырь в сердцах.
— Пистолет-то отдашь? — спросил Сергей, стирая с глаз последние слёзы. — Отдай.
— Извини, Серый, — покачал головой Пастырь. — Времена нынче такие. У меня, вон, девчонка. Может патронов надыбаю где…
— Отдай!
— Нет.
Пастырь сунул Ольке железяку («если дёрнется — наотмашь, в лоб»), отошёл к луже, выхлебал набранную в коробку воду. Потом порыскал по траве в поисках топора. Нашёл и сунул за пояс. Взял Стрекозу за плечо.
— Ну ладно, Ольк, пойдём вон в ту пятиэтажку. Там до утра перекантуемся.
— Да мне поровну, где вы будете отсиживаться, — усмехнулся Сергей, отгадав незатейливую Пастыреву хитрость. — Отдай «макара», будь человеком.
— Идешь с нами? — последний раз повернулся к нему Пастырь.
— Нет, сказал же.
— Ну бывай тогда, Серёга. Бог даст свидимся ещё.
И подтолкнул Ольку, пошагал вперёд, растворяясь в неверном лунном свете.
Парень проводил их взглядом, сплюнул вслед, выматерился. Потом неловко поднялся, придерживая голову. И скрылся в подъезде, на чердаке которого отсиживались Пастырь с Олькой.
27. Полёт стрекозы
Солнце только-только поднималось, когда они крадучись вышли из города. Вышли той же дорогой, которой Пастырь входил — через разбитую и поблёскивающую в рассвете лужами Репейную. С полей, из рощ тянуло осенью. В городе её запах был не так ощутим, а вот тут, едва вышли за пределы этого мёртвого скелета, осень сразу дала о себе знать. За те дни, что Пастырь провёл в Михайловске, заметно похолодало и задождилось, погода окончательно и бесповоротно повернула на скорый ноябрь. А там и зима не за горами…
А Стрекозе всё это было постольку-поскольку. Шла себе, улыбалась своим мыслям, дышала всей грудью и болтала о том о сём. И Пастырю было хорошо и уютно от её ниочёмной болтовни, от её соседства, от того, что не один он теперь. Ненадолго, правда… Хорошо это или плохо, он ещё не решил. С одной стороны, понимал варнак, что девчонка ему не компания, а только обуза. А с другой… С тоской ожидал, что придут они в Дубасовку, и окажется родня Стрекозы живой да здоровой. И тогда снова он останется один.
А ещё мысль о пионерах не давала покоя. Не нравилось ему, что и как произошло при его участии в эти дни. Неправильно всё было как-то, нехорошо.
Думалось и о том, что делать дальше. В Михайловске его больше ничто не держало, кроме разве родного дома, спящего сейчас посреди агонизирующего города. Но оставаться в Михайловске зимовать — не вариант, нет…
Вообще, оставаться жить — не вариант. Чего теперь ждать от этой жизни, что с неё можно поиметь? Строить новое будущее? С кем? Для кого? Зачем?
— Стрекоза, дя Петь! — восторженно взвизгнула Олька, тыча пальцем в серебристое насекомое, снявшееся с ковыля и уносящееся пулей в сторону дальнего озера.
Девчонка! Ребёнок. И этот ребёнок вчера холодно и безучастно требовал добить такого же ребёнка…
Стрекоза. Вот для неё и нужно строить это новое будущее. Для неё, для пионеров, забившихся по углам в холодном и тёмном здании вокзала. Для их детей и детей их детей. А как ты хотел, Пастырь?.. Плюнуть на всё, обидеться на этот жестокий мир и сдохнуть в своей мёртвой квартире, оплакивая прошлое, — это, знаешь, проще всего.
Стрекоза-то откуда?.. Октябрь уже, уже на холода повернул, а она всё летает…
В город бандюки явились. Вот это — самое худшее из всех зол, которые сейчас можно
