изогнулись в доброй улыбке. Хуэй собрался с духом и, когда она свернула на тропинку, ведущую в поля, поспешил за ней.
- Хотите, я понесу это для вас?
- О! - воскликнула девушка, чуть не выронив корзинку. Она полуобернулась и посмотрела на Хуэя. Прежде чем она успела решить, что Хуэй представляет угрозу, он просиял.
- Меня зовут Кики. Да, я маленькая обезьянка, раз так удивил вас. Пожалуйста, примите мои извинения. - Он глубоко поклонился.
Когда он поднял голову, она улыбалась, и ее глаза сверкали.
- Маленькая обезьянка, - спросила она, - почему ты гуляешь возле моего дома?
- Я слышал рассказы о самой красивой женщине во всем Египте и должен был увидеть ее собственными глазами.
Ресницы девушки затрепетали, и она не казалась недовольной.
- Ресницы девушки затрепетали, но она не выглядела недовольной.
- Как тебя зовут?
- Ахмес, - ответила она. — Это значит...
- Дитя Луны. Красивое имя.
Ее улыбка стала шире, и на этот раз ее губы приоткрылись, обнажив маленькие жемчужные зубы.
- Можно мне пройтись с вами? - спросил Хуэй.
Ахмес кивнула и зашагала прочь, вынуждая его вприпрыжку догонять его. По мере того как они шли, ее застенчивость улетучивалась, и она тепло принимала его разговор. Хуэй воображал, что она получает мало внимания от мужчин, живя в таком уединенном месте, и, вероятно, не увидит больше, пока ее отец не устроит ее свадьбу. Он почувствовал укол вины за то, как он играл с ее эмоциями – после этого ее кожа станет толще, и она будет менее доверчивой и менее доброй, – но урчание в животе заглушало его совесть.
Она сказала, что несет еду своему брату, который следит за рабами, копающими новый оросительный канал. Она рассказала ему о своей жизни, такой же унылой, как представлял себе Хуэй, а затем попросила его рассказать о мире за пределами ее фермы. Он загипнотизировал ее рассказами о романтике и приключениях, от которых у нее перехватывало дыхание и хотелось услышать больше. Но потом ее лицо вытянулось, а губы сжались.
- Что случилось? - спросил он.
- Мы почти добрались до поля, где работает мой брат.
Теперь Хуэй мог слышать звуки копания и негромкую песню рабов.
- Твой брат подождет еще минуту-другую, чтобы набить брюхо, готов поспорить, - сказал он с улыбкой. Может, отдохнем здесь немного и поговорим еще?
Если бы она не держала корзину, Хуэй подумал, что она, возможно, захлопала бы в ладоши от радости. Он повел ее в небольшую рощицу, где пальмы покачивались на южном ветру, и они сели в тени. Хуэй почувствовал, как его широкая улыбка застыла, когда кислота ненависти к себе вскипела. Он не мог найти более сладких слов, чтобы соблазнить ее; каждое из них, которое он находил, застревало у него в горле. Когда она поставила корзину, чтобы разгладить свое белое облегающее платье, Хуэй сделал выпад. Сначала она подумала, что это скорее игривая маленькая обезьянка, но он почувствовал, как голод исказил его черты, когда его пальцы сомкнулись на корзинке. Ахмес отшатнулась, как от пощечины.
Хуэй бросился прочь от рощицы по одной из извилистых тропинок, ведущей к реке. До него доносились крики Ахмес, и то, что он услышал, было наполнено таким предательством, что в животе у него завязался узел от тошнотворной ненависти к самому себе.
Рабы скоро придут за ним, и если его поймают, его избьют до полусмерти, прежде чем передать властям – и, в конечном счете, господину Бакари. Хуэй шел вперед с большим трудом, чем мог себе представить на таких слабых ногах, плетясь по пересекающимся тропам, пока не заблудился в болотах, пробираясь к небольшому выступу твердой земли, где он укрылся от глаз за шепчущимися берегами папируса. Он с аппетитом набросился на содержимое корзинки - буханку хлеба, маленький глиняный горшочек с тем самым ароматным рыбным рагу, которое он почувствовал раньше, сливочный сыр и аппетитные оливки. Пиршество закончилось глубокими глотками сладкого пива прямо из кувшина, пена стекала по его подбородку и попадала на халат.
Хуэй опустился на землю и стал наблюдать за ибисом, пробирающимся через лужи мутной воды, его изогнутый вниз клюв вонзался в грязь в поисках вкусных ракообразных. Это была птица великого Тота – Тота, который поддерживал порядок во вселенной, – и Хуэй подумал, не было ли это еще одним знаком богов. Он не знал, что это значит, и у него не хватало духу обдумать это. Все, о чем он мог думать, - это то, что теперь это его жизнь. Он был вором, презренным грабителем, ничем не лучше тех змей, присоединившихся к Сорокопутам. Он мог обмануть такую невинную девушку, как Ахмес, не задумываясь, оставив ее наедине с наказанием отца за то, что ее так легко обмануть.
Если он смог это сделать, то, конечно, Хуэй способен на все.
***
Когда Хуэй пробирался на север вдоль реки, он воровал еду всякий раз, когда его мучил голод, взбирался на стены вилл, чтобы совершить ночной набег на кухню. Не раз его ловили на месте преступления, и он спасался бегством. После того как копье просвистело в двух пальцах от его уха, он понял, что рано или поздно его удача закончится.
Он подумал, что, возможно, ему удастся пересесть на другой ялик. Но когда он подошел к одному из них, где команда чинила на берегу сломанное весло, он услышал, как они обсуждали разбойника, бродящего по фермам, и отвернулся.
В его сердце зародилось беспокойство. Адом, должно быть, разболтал о каком-то разбойнике, который сбежал из Лахуна и теперь бродит по западным берегам Нила. Такие разговоры могли дойти до властей и вернуться к Бакари. Опасность возрастала с каждым днем, проведенным там.
Ему нужно было уехать подальше, туда, где о нем никто не будет говорить.
На следующее утро, вскоре после того, как восходящее солнце окрасило небо в розовый и пурпурный цвета, Хуэй спустился к небольшому причалу из обожженной глины, где перевозчики занимались своим ремеслом. Спрятавшись в подлеске, он наблюдал, как группа торговцев собирается в первый за день рейс через реку. У него не было ничего, чтобы купить проезд, но когда паромщик оттолкнул своих пассажиров, Хуэй вынырнул из своего укрытия и нырнул на мелководье. Он ухватился
