эпитетами и более сложными устойчивыми литературными формулами мы встречаемся в Александрии постоянно.
Так же традиционны, например, и портретные характеристики Александрии. Александр «красен» (красив), «красна» Олимпиада, «паче всех жен краснейши» Роксана — так скупо обрисована внешность основных героев Александрии. Подробнее говорится лишь о Поре, который, по словам Филона, «телом убо велик есть и очима зерк и сожмарлив» (л. 145). Но эта характеристика лишь производит впечатление необычной: она создана русским редактором (в сербском тексте: «тела убо велика есть и дебела, иако убо зело, нь гнила». Нов., стр. 105) в традиционной для оригинальных русских летописей и переводных хронографов манере. Описание лица, фигуры и глаз — обычные компоненты летописного портрета. Например: «дебел теломь, чермен лицем, великыма очима»;[271] «взором (т. е. с виду, — О. Т.) красен и телом велик»;[272] «лицем красен, очима светел и грозен».[273] Сходный отбор деталей находим и в «коллективном портрете» рязанских князей: «лецем красны, очима светлы, взором грозны».[274]
Эти обобщенные характеристики происходят не от неумения увидеть и описать действительно индивидуальные черты исторических лиц или литературных персонажей, а от осмысленного стремления следовать в характеристиках традиции, определенным «нормам», все тому же «литературному этикету». Писателю древней Руси были известны и иные приемы изображения внешнего облика героев; таковы, например, портретные характеристики Хроники Иоанна Малалы, переведенной еще в домонгольской Руси: «Елень бо (Елена, героиня греческого эпоса, — О. Т.) телом предобра и възрастом, добрососа, чиста акы снег, млада плотию, доброма бровма, доброноса, добралика, русовласа, нажелть, великома очима...»;[275] «Агамемнон бе велик, чист, доброносен, густобрад, чръновлас, велеок, книжен, веледушен, благороден».[276] В оригинальной древнерусской литературе такие портреты крайне редки. К числу их относится, например, характеристика князя Владимира Васильевича: «... возрастешь бе высок, плечима великь, лицемь красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригыи, рукы же имея красны и ноты...».[277] Портреты Александрии, как видим, исполнены в этикетных традициях славянской литературы.
* * *
Анализируя приемы изображения человека в литературе XIV—XV вв., Д. С. Лихачев писал: «В центре внимания писателей конца XIV—начала XV века оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния человеческой души не объединяются еще в характеры. Проявления психологии не складываются в психологию. Следующее объединяющее начало — характер человека — еще не открыто... Психологические состояния как бы „освобождены“ от характера. Они могут поэтому меняться с необычайной быстротой, достигать невероятных размеров. Человек может становиться из доброго злым, при этом происходит мгновенная смена душевных состояний».[278]
Эта «освобожденность от характера» очень наглядна в Александрии; не стремясь изобразить всю сложность человеческих чувств, корректируемых индивидуальным характером, автор ограничивается традиционными, этикетными формулами, долженствующими передать гнев и радость, скорбь и умиление. Так, в совершенно одинаковых выражениях передано чувство гнева, охватывавшего Александра и Дария при чтении «грамот» противника: «Александр же, слышав писание то, тогда ярости и гнева исполнися, похватив грамоту и раздравь ю» (л. 42); «Царь же (Александр, — О. Т.) ярости и гнева наполнися» (л. 48); «Дарей же грамоту прочет, ярости и гнева исполнися» (л. 71 об.).
Так же традиционны, лексически стереотипны и изображения других эмоций. Чувство радости передается обычно формулой «радостен бысть (быв)»: «царь Филипп радостен же бысть зело» (л. 37); «приат и прочет (грамоты, — О. Т.) велми радостен быв» (л. 45); «Сие славное сретение царь Александр видев, радостен быв велми» (л. 57); «Александр же^ сия дивные глаголы слышав, радостен бысть зело» (л. 59); «Александр же, сон видев, радостен бысть зело» (л. 85 об.—86) и т. д. Интересен в этой формуле распространенный в средневековой литературе «максимализм»: если радостен, то обязательно «зело» или «вельми», если плач, то обычно «велик», если кому-либо приносят дары, то обязательно «многоценны» или «велики».
В традиционных выражениях описывается в Александрии и зарождение любовного чувства. Нектонав, увидев Олимпиаду, «красотою лица ея уязвися, яко стрелою устрелен бысть во сердце любовию» (л. 25 об.); царь Анакорнос также «устрелен бысть красотою жены Филиппа» (л. 36 об.). Характерно, что почти теми же словами расскажет автор и о любви Александра к Роксане, хотя всячески подчеркнет, что их чувства не идут ни в какое сравнение с любовными помыслами Нектонава или Анакорноса. Любовь пришла к Александру мгновенно: когда умирающий Дарий вручил ему свою дочь, Александр «с престола встав и Роксану за руку прием, всем сердцем полюбивь ю, и сладко целовавь ю», и с того момента также оказался «устрелен во сердце женскою любовью». Не скрывает Александр, что взял Роксану в жены, «безмерную красоту лица ее видев». И все же, несмотря на традиционность в изображении всех любовных коллизий, в Александрии есть серьезная попытка сказать о любви нечто большее. Любовь смягчила суровую душу воина Александра: до тех пор, пока женская любовь не «объяла» мое сердце, пишет он матери, я «никако не помыслих о домашних и ни во что же вменях, где убити мя хотят, где ли аз убити хотех» (л. 108—108 об.). О глубине и силе своего чувства скажет Александр в предсмертном обращении к Роксане: «Отнели же совокупихся с тобою и толико извещение сердца моего показах к тебе, яко же ни един мужь жене своей» (л. 190). Так, наряду с этикетными изображениями мы встречаем в Александрии и попытки подчеркнуть индивидуальное, частное, попытки создания характера.
Тема непрочности человеческого счастья, превратностей судьбы, перед которой бессилен даже могучий «самодержец вселенной», — одна из центральных в Александрии. Поэтому автор особенно охотно изображает переживания человека, застигнутого горем среди счастья и удач, или наоборот, обретшего надежду в минуту отчаяния. «Несть бо радости, иже не пременится на жалость», — скажет автор в самом начале Александрии по поводу крушения государства Нектонава (л. 23). «Несть на земле радости, иже не преложится на жалость», — повторит ту же мысль Пор, узнав о поражении могущественного Дария (л. 100), а Дарий, получив его помощь, придет «мало некако от великиа скорби в малую радость» (л. 100 об.). Но тщетны надежды Дария: Персиду постигает участь Египта. Вот Александр помогает попавшему в беду Кандавкусу, и тот, счастливый, говорит македонскому царю: «Отколе образ твой сподобихся видети, вся прилучившаяся мне скорбь на радость пременися» (л. 154). А сам спаситель Кандавкуса, Александр, «прискорбен бысть, отнели же ему смерть провозвестися». «Всяк бо человек, смерть свою проповедует, радость на жалость пременует», — объясняет автор. Так, казалось бы, чисто этикетный прием — изображение сходных ситуаций в сходных словесных формулах —
