дальше, я не помню…
В процессе межпоколенческой передачи человек может видеть сны, иногда кошмарные, свидетельствующие о том, что он знает или фантазирует о своих предках. Помимо прочего во сне может фигурировать тема смертной казни (Тимофеева, 1996).
Никто не понимал, что я чувствую. Классный руководитель в моем присутствии сказала маме: «Учителя сомневаются в ее нормальности». Я прямо ее спросила: «Я ненормальная?» – и она быстро сказала: «Что ты, конечно, нет!» Мама мне говорила: «У тебя тупой, ничего не выражающий взгляд идиотки». Кажется, тогда меня никто не поддерживал, кроме придуманных мною привидений.
У тех, кто подвергается абьюзу, возможны попытки суицида. В то время я два раза пыталась покончить с собой, наглотавшись таблеток. К счастью, плохо представляла, как это сделать. Мама всегда интересовалась медициной, выписывала журнал «Здоровье», и у нее был справочник фельдшера. Почитав об отравлениях, я посмотрела, каких таблеток дома много. Оказалось много димедрола. Я посчитала таблетки, набрала «токсическую дозу» и проглотила. После этого легла в постель и просто хорошо, долго поспала. Димедрол оказался безвредным. Тогда я стала искать в справочнике, какие таблетки имеют «летальную дозу». Оказалось – аспирин. Посчитала таблетки, сложила перед собой горкой и начала пить. Но на полпути испугалась и оставшиеся выбросила…
Как я уже упоминала, в тот период мне время от времени устраивали семейные судилища. И тогда как раз готовился очередной такой суд. Папа, мама и бабушка уже собрались в гостиной, где ждали моего прихода. Может, потому я и отравилась. Когда все начали говорить, что они обо мне думают, меня стало сильно тошнить, и я убежала в туалет. Взрослые наконец поняли, что я действительно плохо себя чувствую, и отстали. Весь следующий день я отлеживалась и читала книжку; потом вернулась в школу. Интересно: мама ведь наверняка заметила, что ее запасы таблеток уменьшились, – почему же никак не отреагировала? Родители всегда молчали, если происходило что-то их пугавшее. Может быть, и моя «вера» в привидения, встревожившая учителей, так пугала родителей, что они молчали?
В книгах те, кто не вернулся живыми к живым людям, иногда приходят как привидения, чтобы рассказать родственникам о случившемся с ними. Лет в 13–14 я любила сочинять истории о привидениях и рассказывать о них так, будто сама их видела. Я никогда не верила в привидения, но это было интересно. Однажды летом мы были в совхозе с учительницей химии и вместе с ней пошли гулять в поле. Я рассказала ей историю о привидениях, будучи уверена – она поймет, что это лишь выдумка, фантазия. Но она решила, что я во все это верю, встревожилась и в мое отсутствие попросила девочек не рассказывать при мне страшные истории, так как я очень впечатлительная. Помню, я придумала, а потом рассказывала историю, в которой у меня был друг-привидение, но внезапно исчез. Кто был тот друг? Возможно, мой помощник и защитник. Призрак не вернувшегося с войны деда Федора? Или в нем воплотился собирательный образ исчезнувших родственников? Друг-привидение, который помогал бы разгадывать загадки, среди которых я живу…
Пытали ли деда Федора? А прадеда Семенова? А троюродных дедов-немцев? Тогда я о ком-то из них просто не думала, о ком-то вообще не знала. Но однажды взяла лезвие и порезала себе кисти рук: сделала много-много порезов. Я видела, как появлялись все новые тонкие красные следы, и не чувствовала боли. Потом как могла забинтовала, а в школе стала врать одноклассникам, что провела какой-то опыт по химии и случайно обожгла руки. В конце концов порезы стали заживать, и я сняла бинты. Учительница русского языка спросила: «Испытание силы воли?» – Не знаю. Может, импровизированная пытка. А родители, как всегда, никак не отреагировали. Как всегда, когда случалось что-то пугающее… Тогда я еще не знала, что подростки иногда режут себе руки; обычно это означает очень тяжелые переживания, и физическая боль отвлекает от душевной. Но мне не было больно; и больше я так не делала.
Окружающие по-прежнему считали нашу семью прекрасной, и все странности приписывались только мне. Однажды, когда мне было уже лет 14, наш класс пошел в поход под Бештау. С нами была наш классный руководитель с мужем, и мой папа тоже пошел. Мы ведь благополучная семья, кто бы сомневался! Помню, как на привале мы сидели у костра: кто-то из одноклассников, Галина Георгиевна с мужем, мой папа и я. В том самом месте у родника, где мы когда-то сидели у костра с бывшим узником ГУЛАГа. У местных жителей это было любимое место для пикников. И Галина Георгиевна с мужем стали вспоминать, как я в пятом классе сбежала из дома и пришла к ним. Они стали спорить: говорила ли я, что меня будут бить, или не говорила? Шутили. Смеялись Галина Георгиевна с мужем, смеялся мой папа. Как будто вспоминали чрезвычайно забавный случай…
С папой я связываю еще кое-что. Среди неразрешимых загадок в моем детстве была такая: кто в нашей семье портит вещи? Впрочем, бабушка Нюся предлагала отгадку. Ей как будто еще тетя Нина, наша квартирная хозяйка «на поселке», сказала: «Виктор все портит». Что конкретно могла знать или видеть тетя Нина? А я кое-что видела. На лоджии у нас была протянута бельевая веревка. Как-то выхожу туда, чтобы снять с веревки свои колготки. Потянулась за колготками, а они сверху порезаны: «ноги» целые, а сверху все изрезано. В том месте, где у женщины промежность, все было порезано ножницами – много-много раз. Я почему-то поняла, что говорить об этом никому не надо. Сняла колготки с веревки, убрала, и потом еще пыталась носить – заклеивала, зашивала. Они, конечно, расползались. Здесь интересен еще такой момент: мама все мои вещи знала наперечет; если бы я что-то порвала сама, она сразу заметила бы и стала ругать. А тут стояла тишина. Когда случалось что-то пугающее, стояла тишина… Тогда я была еще школьницей, и те колготки мне очень нравились – плотные светло-серые колготки, я любовалась их цветом и своими ногами в них (колготки их красиво подтягивали). Не так уж часто мне тогда нравилась какая-то одежда на себе. Я уверена, что так порезать женскую вещь – колготки – мог только мужчина. И больше всего пугало, что это нападение – на мою вещь. Это значит, оно было направлено на меня, как и полагалось в нашей семье.
Много позже, когда я была уже студенткой, у меня был медовый крем-гель для рук, который мне очень нравился. Я сама его купила, ведь уже получала стипендию, из
