сестра сказала: «Она меня морально била». И я поняла, что это правда. Мама оскорбляла нас обеих. Точнее – нас всех. В нашей семье имело место и физическое, и эмоциональное насилие.
Мы с сестрой в детстве часто думали: если они разведутся, жить-то придется с мамой! И боялись их развода. Но они никогда бы не развелись. Время от времени мама говорила папе: «Уходи от нас. Уходи». А папа отвечал: «Не уйду никуда. Я что, подлец?»
Мамин отчим, кажется, характером был похож на нашего папу. Я часто слышала от мамы, что бабушка Нюся «гоняла этого хлипкого мужичонку». Он маму не бил, но и не защищал от матери, которая била. Бабушкин первый муж, полагаю, не был «хлипким». Мама всегда с уважением отзывалась о родном отце, которого почти не помнила. Рассказывала, что по профессии он был мелиоратором; что у него был рабочий стол, а на нем – чертежи; что он сажал ее, маленькую, на этот большой стол, давал карандаш и бумагу; что когда-то, когда зимой были огромные сугробы, он поднимал ее на край крыши, и сугроб доходил почти до крыши.
Мама говорила, что первый муж, то есть мамин родной отец, бил бабушку Нюсю. Сама она этого не помнила, ей бабушка рассказывала. Кажется, мама ее спросила однажды, за что бил, а бабушка ответила: «За детей». «За что?» – вопрос неправомерный, если речь идет о семейном насилии; более уместен вопрос «почему?» Ответ, как правило: по какой-то собственной причине. Мама могла фантазировать о том, что, если бы ее родной отец оставался в семье, он был бы ее защитником. А мне мой папа два раза надавал пощечин. В семье была запущена цепочка насилия – всегда кто-то кого-то бил. Грустно вспомнить, но я била по щекам младшую сестренку. Тоже, видно, за что-то наказывала. (Разумеется, не «за что», а «почему» – потому что так били меня.) Не помню, сколько раз это было. Сестра пошла к родителям жаловаться, била себя по щекам, показывая: «Танька меня вот так!» Мама смеялась, рассказывая об этом… Папа ничего не сказал. Может, тоже усмехнулся…
В последний год своей жизни папа сказал мне: «Мне жаль, что я тебя ударил по лицу. Но ты же так сильно расстроила маму». С одной стороны, из его слов я поняла, что он все-таки об этом жалеет. Хотя это, конечно, не называется «ударить по лицу». Это называется «набить морду». И не один, а два раза. Левой рукой он держал меня за подбородок, а правой бил. (Где-то ведь научился так. Не в драках же; это не драка. Его самого так били?) С другой стороны, это может означать, что он таким образом защищал маму от меня. А если бы он меня от нее защищал? Наверное, мама чувствовала бы, как чудовищно несправедливо, что ее защитить некому, а меня отец защищает. Но все было наоборот: несправедливо по отношению ко мне, не к ней.
Что могла мама думать о своем отце? Она часто повторяла, что отец их с братом любил. И не хотел, как говорят, уходить от них на войну. Отправляясь на фронт, он сказал бабушке: «Береги детей». Мама знала, что он «пропал без вести». Значит, где-то погиб, и никто не знает где. Но ведь если не нашли – может, он жив, может, найдется? Может, искал семью, но семья переехала… Мама могла злиться на свою мать, считая, что та предала отца, особенно когда нашла другого мужа.
Как я уже говорила, мама часто неосознанно воспроизводила ситуации из своего прошлого. Наши с сестрой кровати были поставлены рядом, так, что получалась зачем-то одна двуспальная. Это мама решила их так поставить. Она валила меня поперек этой двойной кровати и в таком положении молотила кулаками куда попало, пока кулаки не устанут. Позже она скажет о своей матери: «Она меня так жестоко избивала: валила на пол, ногами била…» Что тут можно сказать? Разве что это еще хуже, чем кулаками на кровати. Или на кровати хуже? Ведь это была та самая кровать, на которой я спала ночью. И сестра тоже. Кстати, недавно я подумала: ведь мама с братом, наверное, тоже спали рядом. Может, и нет, но мама всегда рассказывала, что мертвого брата мать бросила на нее, поперек кровати, и побежала за помощью. Да, поперек кровати. Как она – меня.
В некоторых абьюзивных семьях жизнь такая бурная, что соседи ночью не могут спать, когда у них за стеной дерутся. Но очень часто семьи, в которых совершается насилие, живут замкнуто, и тогда никто вокруг не знает, что происходит за закрытыми дверями. Помню один случай из жизни, хорошо иллюстрирующий это. Одна из наших соседок убила мужа. Когда преступление раскрылось, она стала искать, кто из соседей может подтвердить, что у нее был несчастливый брак. И обнаружилось, что никто не знает, как они жили! Семьи с абьюзом обычно мало контактируют с родственниками (как говорят, «не роднятся»), редко кого-то приглашают к себе. Рассказывая, как мама за мной гонялась, понимаю: можно подумать, что было очень шумно, что соседи слышали в нашей квартире крики и грохот. Нет, они никогда ничего не слышали. Родители если и кричали, то как-то приглушенно. И я тоже никогда не кричала. Маме было бесполезно что-то говорить, хныкать или бормотать: «Мама, больно, не надо». После экзекуции она говорила: «Прекрати соплями умываться. Будешь реветь – еще получишь». А ночью иногда приходила, садилась в темноте на край моей кровати и начинала плакать. Она говорила: «Доченька, я очень боюсь, что тебя кто-то обидит. Ты добрая девочка, а мир такой злой…»
Именно тогда я испытала первую в своей жизни депрессию: в 13–14 лет. У тех, кто подвергается абьюзу, часто бывают депрессии. Они бывали у папы. И вот теперь – у меня. Я не понимала, что это за состояние; просто ходила как оглушенная. Не понимали родители; не понимали учителя. Я чувствовала постоянное отчаяние и тяжесть в груди; мне снились кошмары. Например, однажды приснилось, что в класс вошел учитель физики и сказал, что сделает нам объявление. Оно было такое: ряд учеников восьмых классов приговорили к смертной казни. Наступило тяжелое молчание; физик вышел из класса. Я бегу за ним следом, догоняю в коридоре и спрашиваю: за что школьники приговорены? Он спокойно объясняет: за некоторые нарушения дисциплины. Потом я вижу спортзал, где стоят лавки, и на этих лавках лежат мои одноклассники, которых должны казнить. Кажется, им должны отрубить головы. Что было
