Она облизала губы.
– Нажрался, подлюка… С сеновала свалился… И прямо на вилы… и прямо животом…
Женщина тихонько заплакала, прикрывая рот краем платка. Я отчетливо представила себе эти злосчастные вилы с остро заточенными сверкающими рогами и поежилась. Чересчур богатое у меня воображение.
* * *
Дальний свет фар плясал по пологим ухабам проселка, выхватывая из темноты по сторонам дороги то застывшие кусты, то заросшие седой полынью откосы, то одинокое скрюченное дерево. "БМВ" переваливалась на увалах, двигатель бедной машины, неприспособленной к русскому бездорожью, натужно и недовольно урчал. Я крепко вцепилась в поручень. Ловкач крутил баранку, объезжая подозрительно глубокие ямы, я вообще потеряла ориентацию и уже не представляла, в какую сторону мы едем. Женщина же уверенно указывала:
– Налево…прямо…сейчас направо будет дорожка…
Плакать она перестала. Мы выехали на косогор. Вокруг – ни огонька. Свернули направо и по узкой дороге, точнее по двум неглубоким колеям Ловкач осторожно повел машину вниз по весьма крутому склону. Сухие будылья с противным скрежетом царапали днище. Машина сползала к поблескивающему в лунном свете небольшому озерку. На берегу по одной стороне дороги притулились домики – с десяток беленых хат среди темных силуэтов деревьев. В свете фар выскакивал то полуразвалившийся, щербатый забор, то забитые досками окна брошенного дома. И в окнах одной-единственной хаты горел свет.
– Сюда, сюда, – показала женщина.
Ловкач аккуратно провел "БМВ" мимо обшарпанной хаты, той самой, в окнах которой горел свет, завернул в открытые ворота и резко осадил машину на тормозах.
Над задним входом в дом, у хлева, тускло светилась одинокая лампочка на витом шнуре. На куске старого брезента, постеленном на землю, присыпанную соломой, лежал на спине мужчина лет сорока в клетчатой светлой рубахе и грязных штанах. Он был босой. Возле мужчины, сложив на животе руки, неподвижно стояла высокая костистая старуха в темном платье. Ловкач выскочил из машины, следом за ним вылезла я, за мной – женщина. Ловкач шагнул к лежащему мужчине и присел перед ним на корточки.
Лицо мужчины, отдуловатое, небритое, было сплошь покрыто мелкими капельками пота. Словно утренней росой, подумалось мне. Глаза его были широко раскрыты и в них, в каждом, словно в бездонном колодце, глубоко на дне отражался свет лампочки. Мужчина трудно и редко дышал открытым ртом, без конца сглатывая слюну. При этом у него судорожно дергался кадык на вытянутой, как у гуся, шее. Билась, пульсировала жилка в глубокой ямке между ключицами. При каждом вздохе плоская грязная кисть его правой руки шевелилась, скребла грубый брезент подстилки, на которой он лежал: цепляла сухие стебельки соломы. Рядом с рукой белело полотенце, которым мужчина был ниже задранной вверх рубахи неумело обмотан поперек живота. На полотенце расплылось черное в свете лампочки, большое пятно крови. Оно уже переползло на рубаху и на штаны.
Ловкач приподнял край полотенца и тут же вернул его на место. Посмотрел на женщину и старуху. Лицо Ловкача затвердело и стало каким-то очень жестким и незнакомым.
– На вилы упал, прямо животом…нажрался, подлюка, – снова начала причитать женщина.
– Замолчи! – басом прикрикнула на нее старуха.
Я как зачарованная не могла отвести глаз от мокрого лица мужчины. На землю меня вернул грубый окрик Ловкача:
– Чего уставилась? Помогай!
Но я на него совсем не обиделась.
– Взяли, – скомандовал Ловкач
Он ухватил мужчину под мышки. Женщина и я подхватили его за ноги. Мужчина завращал глазами и тоненько, пронзительно закричал, когда мы потащили его к "БМВ". Женщина опять заплакала – беззвучно, слезы покатились по ее щекам. Мы подтащили мужчину к машине. Ловкач одной рукой выкинул с заднего сиденья свою сумку и рюкзак. Втроем мы с трудом заволокли раненого в машину и уложили на заднее сиденье. Мужчина стонал уже в голос.
– Скорее! – Ловкач плюхнулся за руль и захлопнул дверцу. Женщина уселась сзади рядом с раненым и положила его голову к себе на колени.
– А я?! – я открыла правую переднюю дверь.
– Ты останешься здесь! – рявкнул Ловкач.
– Паспорт Лешенькин, паспорт, – совала руку в окошко старуха. – Как же без паспорта…
Я злобно хлопнула дверцей и отошла назад, к старухе, которая стояла рядом с моим рюкзаком. Ловкач задом подал "БМВ" из ворот. С трудом развернулся в мышеловке проулка. Я стояла рядом со старухой и смотрела, как красные огоньки взбираются по склону. Потом они нырнули за край холма и звук мотора постепенно растворился в ночной тишине, нарушаемой только треском цикад.
* * *
Из темноты бесшумно вышла большая вислоухая собака. Посмотрела на меня долгим внимательным взглядом. В глазах у собаки отражался огонек лампочки. Собака ткнулась шершавым влажным носом в мои голые коленки. Я погладила ее по лобастой голове. Собака шумно втянула воздух и упала возле моих ног.
Я сидела на ступенях крыльца и курила. Дымок ровной струйкой поднимался в безветренную темноту. Из открытой двери падал на ступени, на пыльную землю прямоугольник света. Потом на меня легла тень – в дверях появилась старуха.
Я обернулась.
Старуха, тяжело ступая, сошла по ступеням и, покряхтывая, присела рядом со мной. В проеме открытой двери виднелся в горнице накрытый к ужину стол.
– Опять куришь, Олена? – строго спросила она.
– Опять, бабушка.
Старуха помолчала. На протяжении вот уже полутора часов она то выходила из дома, присаживалась ко мне на ступни, то снова уходила в дом. Маялась. Я ее понимала, потому что тоже не находила себе места.
– Ты бы пошла, поела.
– Спасибо, баба Ксюша, – сказала я. – Я их дождусь.
– Ну, дело твое… Как хозяина-то твоего зовут?
Я покосилась на старуху и ответила не сразу.
– Игорь.
– Свечку ему поставлю, – старуха истово перекрестилась.
Собака, похрюкивая, выкусывала блох. Я смотрела на косогор, откуда должна была появиться машина.
– А детки есть у вас?
– Нет пока что, – невольно улыбнулась я.
– Ну, ничего, будут… Молодая еще, нарожаешь. Вон какая кобылица, – старуха ласково погладила меня по плечу. – У моих-то трое. В интернате они, в райцентре. Пьет Игорь-то?
– Да вроде нет.
– Ну и слава Богу, – вздохнула баба Ксюша. – Пойдем, Оленушка, я тебе пока хоть яишню пожарю.
– Нет, я Игоря дождусь… Баба Ксюша, а вы что, так здесь и живете одни-одинешеньки? – спросила я.
