самым благодушным тоном, – я говорю с тобой не как судебный следователь, а совсем как частный человек. Совсем как частный человек, – повторил он, понизив голос.
Мысли вихрились в голове узника. Сыграть роль маркиза Позы? Передать царю через его брата свои мысли о разорении России, обнищании крестьян, произволе властей, неминуемом голоде? Сказать, что их организация хотела помочь выйти крестьянам из отчаянного положения, придать им бодрости? Попытаться таким образом повлиять на Александра II?
Наконец, он сказал самому себе: «Никогда! Это безумие. Они всё это знают. Они – враги народа, и такими речами их не переделаешь». И ответил:
– Для меня брат царя всегда остается официальным лицом. Я не могу считать вас частным человеком.
Николай Николаевич стал задавать узнику другие вопросы:
– Не в Сибири ли от декабристов ты набрался таких взглядов?
– Нет. Я знал только одного декабриста и с тем никогда не вёл серьезных разговоров.
– Так ты набрался их в Петербурге?
– Я всегда был такой.
– Как! Даже в корпусе? – ужаснулся великий князь.
– В корпусе я был мальчиком. То, что смутно в юности, выясняется потом, когда человек мужает.
Судя по тону великого князя, он пытался выведать у Кропоткина сведения о тайной организации. Пётр представил себе, как Николай Николаевич говорит брату-царю: «Все эти прокуроры и жандармы – дураки. Кропоткин им ничего не отвечал, но я поговорил с ним десять минут, и он мне всё рассказал».
Возмущение Петра Алексеевича росло. Великий князь продолжал увещевать:
– Как ты мог иметь что-нибудь общее со всеми этими людьми, с мужиками и разночинцами?
– Я вам сказал уже, что дал свои показания судебному следователю.
Великий князь резко повернулся на каблуках и вышел.
* * *
Прошло два года. Не было убедительных доказательств активной революционной деятельности Петра Кропоткина. Суд над ним постоянно откладывался. Власти предпочитали сгноить мятежного князя в каземате.
Здоровье его пошатнулось. Одолевал ревматизм. Передвигался он уже с трудом. «Не дожить тебе, сердешному, до осени», – вздохнул сопровождавший его солдат-конвоир.
Его перевели в тюремный госпиталь, находившийся на окраине Петербурга. Здесь у широкого (хотя и зарешеченного) окна он стал поправляться. Вновь принялся за научный труд; начал второй том.
В тюремном госпитале он находился под особой охраной. Возле его камеры неотлучно стоял часовой.
* * *
Его друзья на воле тайно обменивались с узником зашифрованными записками. Наиболее реальный план придумал он сам. Было решено действовать по его схеме.
В спасении Кропоткина принимали участие немало отважных молодых людей. Среди них был будущий выдающийся кристаллограф Евграф Фёдоров. Рискуя собственной свободой ради освобождения товарища по революционной борьбе, многие из них не были даже знакомы с Петром Алексеевичем.
Наступил назначенный день – 29 июня, святых Петра и Павла. Бежать предполагалось во время прогулки в тюремном дворе. Условным сигналом должен был служить красный воздушный шарик, выпущенный за забором.
Сорвалась операция из-за пустяка: в этот день у торговцев возле Гостиного Двора разобрали – редчайший случай! – все красные шары. Сигнала так и не последовало.
На следующий день в тюрьму пришла родственница Кропоткина и просила передать ему часы. Уходя, она крикнула в окно:
– Вы часы-то проверьте!
Он вскрыл крышку часов. Под ней обнаружил крохотную записку, где излагался новый план побега.
Наступил этот день. Домик напротив тюрьмы сняли его друзья. На улице расставили наблюдателей. В четыре часа конвоир вывел Кропоткина на прогулку во двор. Вскоре из окна домика послышались звуки скрипки. Это означало: путь свободен!
До ворот было далековато. Кропоткин решил подойти к ним ближе. Внезапно музыка прервалась. Что случилось? Оказывается, во двор стали въезжать возы с дровами.
Но вот скрипка взвилась лихой мазуркой. Медлить было нельзя. Мигом скинул тюремный балахон (специально упражнялся в камере). Бросился к раскрытым воротам.
– Лови его! – закричали возчики-крестьяне, торопясь ему наперерез. Конвоир на бегу пытался достать заключённого штыком, тыча вперёд ружьё. Князь из последних сил удерживал расстояние. Выскочил за ворота.
Невдалеке стояла пролётка. Там сидел незнакомый штатский в военной фуражке. Кто это? Почему он упорно смотрит в сторону?
Часовой, стоящий на посту в будке у ворот, не обратил внимания на беглеца. Ему было не до этого. Один из друзей Кропоткина затеял с часовым увлекательный учёный разговор о мелких насекомых-паразитах, которые под микроскопом выглядят как чудовища.
Кропоткин подбежал к пролётке. Сидящий в ней человек был похож на доктора Ореста Веймара. Он оглянулся, крикнул: «Скорей, скорей!» – и махнул револьвером. Да, Веймар!
Сзади вопли: «Лови! Держи!» Кропоткин вскочил в пролётку.
«Гони!» – крикнул Веймар кучеру. Великолепный призовой рысак Варвар рванул галопом. Веймар помог Кропоткину надеть пальто и цилиндр.
Лошадь перешла на крупную рысь. Погони не было. Выехали на Невский проспект, свернули в боковую улицу, остановились у подъезда.
В квартире Кропоткин подстриг бороду, переоделся. Они вместе с Веймаром, выйдя из дома, взяли закрытую извозчичью карету.
Вечер был тихий и светлый. Покатили на острова, где публика гуляла, любуясь золотым закатом. Накатавшись вдоволь, задумались о том, где найти надёжное убежище. Решили поехать в модный ресторан Донона. Сняли отдельный кабинет и просидели до ночи.
У знакомых и родных Петра Кропоткина прошли обыски. Были подняты на ноги все петербургские сыщики. Сотни экземпляров его фотографий были распространены среди полицейских и дворников.
Царь приказал разыскать князя Кропоткина во что бы то ни стало. А тот укрывался на дачах в окрестностях столицы. Затем переселился в деревню. По чужому паспорту проехал Финляндию. Из отдалённого порта на небольшой шхуне переправился в Швецию. Оттуда на пароходе под британским флагом отплыл в Англию.
Северное море бушевало. Кропоткин сидел у бушприта. Тяжёлые волны наваливались на корабль и, вспоротые форштевнем, обдавали Петра брызгами и пеной. Холодно, пасмурно, сыро… И – кипение волн, порывы ветра, беспечная удаль стихий. Свобода!
Глава V. Наперекор судьбе
1
В конце октября резко похолодало. Сергею можно было вернуться в Париж. Однако события в России разворачивались бурно и непредсказуемо. Да и не хотелось ему покидать эту страну.
Родившись во Франции, он считал своей настоящей родиной Россию. Возможно, сказывалось влияние русской литературы, с которой он познакомился и сроднился с детских лет под влиянием отца. Мать обожала Тургенева, хотя и находила его роман «Отцы и дети» грубоватым.
Не имея лишних денег, Сергей приобрёл тёплые вещи на барахолке у Сухаревки. Одежду выбрал достаточно приличную, хотя и несколько экстравагантную у благообразной старушки, судя по виду, «из бывших». Почти новая коричневая куртка на меху и утеплённый картуз наводили на мысль об осенней охоте какого-то помещика из небогатых.
Корреспонденции
